— Стефан!..

— Людвиг!..

— Почему у вас такой глуповато-почтительный вид, Фердинанд?

— Он хочет брать у тебя уроки игры на фортепьяно, но боится отказа.

— Я откажу Ризу? Я же под началом его отца корябал смычком по струнам... Нет, никогда!

— Прежде чем ты задушишь меня в объятиях, Людвиг, — простонал Стефан, — я хотел бы ещё успеть передать тебе привет от моей матери, Элеоноры, шурина и вообще всех-всех-всех...

Тяжело отдуваясь, он отошёл назад и вытер платком взмокший лоб.

— Ты ещё довольно молод, Стефан, — с нескрываемым злорадством произнёс Людвиг, разглядывая земляка, — но волосы на висках уже сильно поредели. Много думаешь или ведёшь развратный образ жизни?

— И то и другое, Людвиг. Много думаю о твоём развратном образе жизни. В Бонне только и разговоров о покорённых тобой сердцах принцесс и графинь. Вроде ими даже можно мостить венские улицы. Кстати, о какой такой «очаровательной девушке» ты написал Францу Вегелеру? Она, конечно, тоже принцесса?

— Нет, но благородного происхождения.

— Ясно. — Бройнинг откашлялся. — Леноре посылает тебе жилет из заячьей шерсти, а мать просит узнать, приедешь ли ты когда-нибудь в Бонн и сыграешь ли у нас, к примеру, вариации на тему «Марш Дреслера». Она всегда вспоминает о них, вытирая с рояля пыль.

— Вы знаете эти вариации, Фердинанд?

— Они даже засели в моих пальцах, только...

— Достаточно. Сыграйте, доставьте мне удовольствие. У меня с ними связаны очень приятные воспоминания.

Через несколько минут Бетховен со стоном закрыл лицо руками.

— Пресвятая Богородица! Нет-нет, извините, это у меня случайно вырвалось. Неужели я мог сочинить такую халтуру?! Позвольте-ка мне сесть за рояль, Фердинанд. Хочу доказать самому себе, что продвинулся достаточно далеко.

У рояля он вдруг резко повернулся:

— Да, а какова, собственно говоря, цель твоей поездки сюда, Стефан?

— Хочу насладиться воздухом Вены и заодно стать великим человеком.

— Воздух Вены. Им можно наслаждаться бесконечно. Что же касается великих людей... Моцарта, например, здесь похоронили в могиле для бедных. Возможно, тебя ждёт такая же судьба. В Вене я считаюсь выдающимся пианистом, и всё же я хотел бы ещё раз полной грудью вдохнуть сырой воздух Бонна.

— Что вы тут делаете? — Он смерил взглядом подённого лакея, который стоял на коленях перед печкой и соскребал со стенок сажу.

— Хочу протопить комнату, господин Бетховен.

— Ночью?

— Уже утро.

— Можете идти, сегодня вы мне больше не нужны. Убытки я вам оплачу.

Бетховен посмотрел лакею вслед. Он оказался прав. Уже действительно почти утро. В комнате царили предрассветный полумрак и полнейший хаос. Расплывшиеся, полусгоревшие свечи, груды нот, писем и книг на рояле и полу. Погнутый нож, кусок копчёной колбасы и надрезанный кусок сыру. Клавиши рояля обсыпаны табаком. На стуле рядом с засохшей лужицей соуса несколько пустых бутылок. В этом хаосе он вдруг почувствовал себя человеком, напрасно ищущим выход из лабиринта...

Нет, так нельзя. Первым делом раздавил недогоревшие свечи. Тонкие струйки дыма, клубясь, поднялись к потолку, он закашлялся и открыл окно.

Холода он не чувствовал. Серый сюртук из мягкой шерстяной ткани надёжно защищал его, но зато каким удивительно ясным и чистым стал воздух в комнате, как великолепно очищал он не только голову, но даже тело. Человек — особое существо. Иначе такая сильная любовь, сгорев подобно свече, оставила бы от него только мерзкий клубящийся дым.

Эти номера журналов на полу с критическими отзывами на его произведения — что искал он в них? Связи с Бонапартом, Первым консулом Французской республики, с которым он хотел сравняться, написав «Героическую симфонию»? Но сперва он оказался в республике музыки, обезглавил которую, правда, не парижский палач Анри Сансон, а анонимные рецензенты из лейпцигской, пользующейся весьма солидной репутацией «Всеобщей музыкальной газеты».

В печь! Он собрал все номера. Как там писал один из этих: «Господин ван Бетховен превосходно владеет техникой игры на фортепьяно и уже стал довольно известен, однако не ясно, получится ли из него столь же удачный композитор».

А как оценил другой осёл его фортепьянные и скрипичные сонаты? «Для них характерны бунтарство, стремление к редким модуляциям, отвращение к обычным сочетаниям и обилие трудных пассажей. Но в них нет места ни природе, ни истине. Вступит ли когда-нибудь господин ван Бетховен на путь, предопределённый естественным ходом вещей?»

Ну почему эти тупицы всё искажают? Пустота, искусственность — у них следование духу природы, а рождённое в муках — нечто затруднительное для восприятия или просто противоестественное.

— Что вы тут сжигаете, господин ван Бетховен?

— Крумпхольц! Доброе утро! Я проверяю, способна ли моя печь поглотить дерьмо. Оказывается, способна. Как обстоят дела со скрипичными голосами?

— Да не очень хорошо, — помедлив, ответил долговязый, худой как жердь скрипач. — Не получается что-то с вашей «Весенней сонатой». Я сижу за третьим пюпитром от второй скрипки и потому спросил также Шуппанцига. Он присоединился к моему мнению.

— Понятно. — Отблеск огня сделал лицо Бетховена ещё более красноватым. — Да неужели вы полагаете, что ваши жалкие скрипки... Извините, Крумпхольц, я не хотел вас обидеть. Вы никому не рассказали о том, что я тайно беру у вас уроки игры на скрипке и вообще?.. — Бетховен понизил голос и протянул скрипачу несколько нотных листов: — Вот гонорар за ваши уроки, и, желая доставить вам радость, я напишу для вас сонату для мандолины, ибо вы поистине виртуозно играете на этом инструменте. Наверное, лучше всех в Вене.

Он резко повернулся к двери:

— Войдите...

— Извините, господин ван Бетховен, что я потревожил вас в столь ранний час... — Молодой купец-еврей с бледным лицом и грустными глазами вежливо наклонил голову. — Но я хочу принести вам извинения. Эти субъекты из «Всеобщей музыкальной газеты» пишут такую чушь.

— Ни слова больше, Эппингер, — недовольно пробурчал Бетховен.

— Что вы обсуждаете? — робко спросил Крумпхольц.

— Одну рецензию, — зло усмехнулся Бетховен. — Потому-то сегодня я и занялся их инвентаризацией. Нам всем дали соответствующую оценку в критическом отзыве. Там похвалили девять вариаций для двух скрипок Шуппанцига. Я от души завидую ему! Столь же хвалебную оценку получили фортепьянные вариации господина Филиппа Фройнда. Так же благосклонно был упомянут наш славный Генрих Эппингер с его вариациями для скрипки и виолончели. Соната некоего господина, скрывавшегося под инициалами А. В., была названа просто превосходной и рекомендована для исполнения дамам, а относительно моей скромной особы было прямо сказано: «Его вариациям никак нельзя дать положительную оценку. Тирады слишком неблагозвучны, а непрекращающиеся полутона в сочетании с басом звучат особенно неприятно».

— Мне так неудобно, господин Бетховен, — растерянно пробормотал Эппингер, — ведь я всего лишь дилетант.

— Вы ещё и глупец, Эппингер, — рявкнул на него Бетховен. — Многие профессиональные музыканты, даже выдающиеся пианисты и композиторы, на мой взгляд, просто вечные жалкие дилетанты и, напротив, есть любители, которых можно назвать настоящими музыкантами. К ним относитесь и вы, Эппингер, только не как композитор, а как скрипач.

В дверь постучали. Бетховен, тяжело вздохнув, произнёс: — У меня сейчас урок. Очень тяжкое бремя для профессионального музыканта.

— Значит, ты и есть тот самый юный виртуоз, о котором говорил Крумпхольц. Как тебя зовут?

Лицо мальчика стало бледным как мел.

— Карл... Карл Черни[54].

— А сколько тебе лет?

— Десять.

— И в таком возрасте ты уже публично исполнял в Леопольдштадтском театре концерт для фортепьяно до минор Моцарта?

— Да... — еле слышно выдохнул мальчик, нервно теребя кончики пальцев.