«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 6 мая 1927, № 703, с. 2.
К познанию России
Это, в конце концов, обидно.
Мы, русские, с детства стараемся как следует изучить географию Западной Европы, ее реки, острова, полуострова.
Зубрим до изнеможения иностранные неправильные глаголы.
Следим за западными авторами, не только современными, но даже за Расином и Буало.
А они, европейцы, считают изучение Восточной Европы делом ниже своего достоинства.
И, кроме генерала Харькова[83], знать ничего не хотят.
В то время, как даже Турция нашла в Европе своих романистов-бытописателей, у нас, у России нет ни своего Пьера Лоти[84], ни Клода Фаррера[85]. Самым большим европейским знатоком русских обычаев был, должно быть, Жюль Верн[86]. Да и тот почему-то заставлял своих героев ездить на Нижегородскую ярмарку в шубах.
Не помогает знакомству с Россией и нынешнее положение вещей, когда в главных европейских городах основною частью населения сделались русские беженцы.
Казалось бы, чего проще: встретить на улице кубанского казака в папахе и спросить, что он пьет из самовара: водку или пиво?
Или зайти в редакцию эмигрантской газеты и справиться для постановки фильмы из русской жизни:
– Над каждым ли петербургским великокняжеским дворцом на крыше стоит деревянный резной петушок? Обозначает ли слово «nitchevo» нужную доверчивость молодой девушки, или же, как слово «Vassilievitch», характеризует жестокость мужского характера?
Вот передо мною случайно два номера французских изданий: «Либертэ» от 5 июня и выпуск бульварного журнальчика «Ле кри де Пари».
«Либертэ», сообщая читателям маршрут летчиков Кост и Риньо[87], следующим образом перечисляет русские города, реки и горы в направлении с запада на восток: «Двинск, Холм, Галич, Уральский хребет, река Ока, Байкальское озеро». А журнал «Кри де Пари», со снисходительной иронией описывая жизнь русских эмигрантов в Париже, говорит вперемежку с другими благоглупостями:
«Здесь в Париже, между прочим, находятся и два русских поэта – члены Российской Академии: Бельмонт и Бубин».
Конечно, мы русские, варвары. Точнее говоря, простые татары.
Однако, где, в каком самом варварском русском журнале мы встречали, чтобы Мопассана кто-нибудь назвал Монпансье, а Альфреда Мюссе – Манфредом Пюс?
А разве солидная татарско-русская газета когда-нибудь напечатала бы у себя маршрут летчика, направившегося из Читы в Париж, в таком виде: «Чита-Москва-Страсбург-Биарриц-Сена-Монблан-Париж»?
Мы, татары, перед тем, как писать об Европе, все-таки заглядываем в карту, предварительно читаем что-либо, спрашиваем очевидцев, ездим сами, тщательно записываем названия, фамилии. Обязательно заходим при этом в библиотеку. А европеец считает, что русский быт, русская география и русские имена могут создаваться непосредственно в кабинете, за письменным столом, или вблизи наборной машины.
И беззастенчиво передвигает Холм за Двинск, Оку за Урал, российское население сажает под клюквенную тень, заставляя Бельмонтов пить пиво из самоваров, а Бубиных кутаться в шубу для поездки на Нижегородскую ярмарку. Мы, русские журналисты, конечно далеки от того, чтобы обижаться на своих европейских коллег за подобное невнимательное отношение к русской географии и к русским фамилиям.
Что поделаешь!.. Бубин, так Бубин – это для Бунина беда небольшая. Бальмонт тоже не пропадет, если будет Бельмонтом.
Но вот что опасно для самих иностранцев: это полное незнание Оки и Урала.
Ведь, может быть, оттого Кост и Риньо и не долетели до Читы, а сели в Нижне-Тагильске, что руководствовались географией «Либертэ»?
Думали, что уже Чита, раз Ока позади, а оказалось Урал. В более крупном масштабе то же самое происходит с европейцами и в ознакомлении с большевизмом в России.
Помогали генералу Харькову вместо того, чтобы помочь генералу Деникину.
И до сих пор смешивают Кремль с кремом, Сокольникова-Бриллианта[88] с жемчужиной царской короны, а Христю Раковского[89] считают пострадавшим боярином, у которого Иван ле Террибль отобрал дворец с петушком.
Нет, безусловно нельзя ни взыскать старых долгов, ни благополучно найти какое-либо сорти[90], блуждая в таком лабиринте.
«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 13 июня 1927, № 741, с. 2.
В гостях у варвара
Случайно познакомился с известным французским кинорежиссером, мсье Жуэ, большим любителем фильм из русской жизни.
Это он поставил несколько лет назад нашумевшие картины «Княжна Василия» и «Бедность не пророк» (Ла поврете н-э па з-ен профэт).
Сам мсье Жуэ в России никогда не был и, как видно, при собирании бытовых материалов ни с кем из русских людей не беседовал. Однако, как он говорит, у него до сих пор был отличный козырь: его дед участвовал в Крымской кампании и собственнолично брал приступом Малахов курзал.
Познакомились мы с мсье Жуэ, разговорились. И при прощании я, по скверной русской привычке, предложил ему зайти как-нибудь ко мне продолжить беседу.
Казалось бы, это была простая формальность. А Жуэ, между тем, принял предложение радостно, попросил назначить время, когда можно прийти.
– Я бы очень хотел окунуться хоть раз в мистику славянского быта, – записав день и час, пояснил он.
Я шел домой с тяжелым чувством. Во-первых, пропадет целый вечер. А, во-вторых, все равно мсье Жуэ будет ставить картины так, как захочет. Об этом говорит и чрезвычайное самоудовлетворение, разлитое по всему его лицу, и то чисто европейское упрямство, с которыми он придерживается взглядов покойного деда.
– Погоди-ж, – злобно бормотал я, подходя к своей квартире. – Будешь ты у меня знать «Бедность не пророк» и «Княжну Василия»…
К четвергу для приема Жуэ я не поскупился на расходы по устройству русского быта. Купил водки, налил ее в самовар, в самоварную трубу вставил цветы; в столовой над горячей железной печкой, в виде полатей, протянул длинную доску, подперев ее с двух сторон чемоданами; буфетный шкап передвинул из угла к окну, а угол задрапировал красной материей; затем приготовил кое-что из еды и питья: разбавил кофе вином, в чайник насыпал вместе с чаем корицы и перца, на столе расположил два национальных блюда: кусок сырого теста, с воткнутой в него свечой, и глубокую чашку с виноградом, облитым прованским маслом.
Была не была. Сам буду есть, сам буду пить, но покажу ему мистику.
Жуэ явился аккуратно. Минута в минуту. Вошел в переднюю, самодовольно поздоровался, с любопытством оглядел стены.
– A петушок где? – деловито спросил он.
– Петушок спрятан, мсье, – грустно сказал я, помогая гостю снять пальто. – На собрании в Трокадеро мы русские, поклялись друг другу, что, пока Россия не восстановится, петушков выставлять никто не будет.
Затем я отошел в сторону, поочередно взял со столика заранее приготовленные туфли, метлу, ключи, каракулевую шапку, халат и торжественно заговорил, отвесив низкий поклон:
– Брат мой, дорогой и любимый! Вступая в скромное жилище русского человека, не откажи отнестись с уважением к его священным обычаям.
– С удовольствием, мсье, – растроганно пробормотал Жуэ.
– Сначала сними, брат мой, брюки, пиджак и надень этот халат человеческой дружбы. Затем накрой голову шапкой согласия и мира. Пока ты находишься в доме, не снимай ее, прошу, чтобы не оскорбить очага.
