Над дурачком-доходягой, стянувшим на рынке буханку хлеба из сумки зазевавшейся толстухи, потешались все, кому не лень. Шпыняли, травили. Били только по настроению, если не на кого больше нельзя было слить злобу.

   Рассказывали, что он чуть не угодил под расстрел, когда сказал в камере, что раньше, при царе, лучше было: ребёнком он с матерью побирался, все хлеб подавали. А большевики обманули. Делиться, мол, нужно, а никто не делится.

   Когда "ЗиС" по брюхо увяз в топи и конвой стал жрать их пайки, зэки подъели всю побуревшую мёртвую траву на пятаке сухой земли. И пришла очередь Чики поделиться своим телом. Бозой нашёл камень-голыш и добрался до самого жирного и питательного в измождённом теле, почти трупе, - до мозга.

   После этого конвой их всех пустил в расход.

   Но всесильная мерзлота сохранила расстрелянных.

   И по одному возвращает миру, погрязшему в дерьме.

   Никто не знает, как, где и сколько живут беглецы. И принимает ли их назад земля, тоже неизвестно. Может, они такие же, как мёрзлые -- мелькнули и исчезли. А может, живут под видом настоящих людей.

   Бозой увидел вспышку молнии перед глазами. Это означало готовность всех. Сейчас они вдарят по Чике. Он заорёт, и Бозой наконец-то вырвется из могилы.

   И они вдарили как никогда.

   Ещё одна молния саданула по яме.

   С громоподобным стоном треснула земля.

   Сплетённые тела занялись чёрным пламенем и распались.

   Остался один Бозой.

   Он вдруг ощутил под ногами не чей-то хрупкий череп, а твёрдый булыжник. Поскользнулся не на раздавленных кишках, а на подтаявшем инее. И зажмурился от света серого насупленного неба.

   Бозой пошёл вперёд, сжав что есть сил веки, молясь мерзлоте, чтобы не прекратился крик Чики. Если он замолчит рано, Бозоя втянет назад. Так однажды уже было с одним из политических.

   Ну же, ори, Чика! Ори!

   Но что-то не заладилось там, позади.

   Бозоя качнуло. Он не почувствовал ног. Да и всего тела тоже.

   Потому что в яме чья-то не истлевшая в чёрном огне рука заткнула рот Чике.

   Чёртов последний пришелец! Проявил себя наконец. Обманул не только Бозоя, но и саму мерзлоту. Себя обманул: через несколько десятилетий, ладно, пусть через сто лет с гаком, и ему бы подфартило выбраться. Стоило только подождать. Ему что - этих фраерков жалко?

   Больше Бозой думать не смог, потому что его разодрало на мёрзлые крупинки.

   ***

   Чех внезапно осел на землю так, что заныл ушибленный копчик. А ведь его чуть было не затянуло в чудовищную чёрную яму! Наверное, почудилось со страху - вон, кругом вся та же тундра, засыпанный снегом Гига. Только палатки нет. Да и пёс с ней. Нечего им тут делать, потопают к Уинчину. Добрые люди помогут добраться домой. О том, что среди "добрых" могут оказаться менты, Чех подумал даже с радостью.

   Порыв ледяного ветра швырнул в лицо какую-то вонючую дрянь. Чех заслонился рукой, а потом соскоблил с куртки грязь.

   Возле уха раздалось сопение.

   - Чех, мне показалось, ты позвал Брога, - сказал Гига.

   - Я думал, это ты орёшь, - откликнулся Чех.

   - Вот скажи мне: что это было? Это реально? - Гига затянул было свои любимые вопросы.

   Чех вспомнил, как друг задавал их у себя дома, в Майске, и разразился диким хохотом. Он смеялся так, что всё нутро отдавало болью.

   Гига, глядя на него, тоже захихикал.

   Смех перешёл в плач.

   Яркое солнце, такое же, как и над Майском, поднатужилось и прорвало лучами обложные тучи.

   Иней стал таять, словно вся тундра тоже исходила светлыми слезами.

   Чех окинул взглядом место, которое они навсегда покинут. К чертям удачу и деньги, которые они могли бы получить. Главное, Брог их наверняка простил.

   В том, что он здесь был, Чех не сомневался. Когда кто-то, обликом точь-в-точь Чех, шагал к нему же самому, то в призрачной башке торчал топорик. Брог в позапрошлом году самолично перекрасил оранжевый рисунок на топорище в жёлтый.