Он наполнил стакан водкой, приложился к нему, не совладал, закашлялся, тонкими своими пальцами стал совать в рот картошку.

- Значит, надежда есть? – попыталась возобновить разговор Ниночка.

- Надевда умивает пофведней, - убежденно ответил Анатолий Иванович, жуя. – Картошка сыровата… Опухоль опри… опери… операбельна. Но уже дала метастазы, которые опля… опли… ух! Оплели почку. Они уже вокруг почки. Это ясно?

- Ясно.

- Такую операцию не сделают даже в Москве. Надо ее транпра… траспра… Тьфу ты… В Германию надо везти. Или в Израиль. Там такое лечат. У нас пока не лечат… Налейте мне. Ух! Мясо хорошее у вас, с лучком идет. Отлично!

Неожиданно Анатолий Иванович размяк и затих. Он положил голову на левую руку и мутно поглядел на голубой огонек, мерцавший в недрах газовой колонки.

- Германия или Израиль, - произнес он устало.

- Дорого, наверное? - уважительно осведомилась Ниночка.

- Пятьдесят тысяч долларов.

- Мать честная! Где взять ж такие деньжищи?

Анатолий Иванович поставил стакан на стол.

- Это не много, - отозвался он. – Собственно… пф-ф… копейки.

- Ничего себе, копейки! – Ниночка вдруг осмелела. – А когда копейки, так заплатите! Пусть операцию делают в Германии!

Анатолий Иванович посмотрел на нее с сожалением.

- Налей мне еще, девочка, - сказал он.

- Ой! Нету, - испугалась Ниночка. – Хотите, я в круглосуточный сбегаю?

- Если вам не трудно, - вяло согласился Анатолий Иванович.

- Я мигом! – заверила его Ниночка и вышла в прихожую.

Анатолий Иванович слышал, как в подъезде стучат ее каблучки по гранитным ступеням.

- Платить иль не платить, - сказал он пустой бутылке. – Я-то заплачу… заплачу…

По гладкому его лицу побежали две слезинки. Анатолий Иванович взял салфетку, промокнул глаза, высморкался. Повернул бутылку этикеткой к себе и строго ее спросил:

- А как отдавать, ты подумала? Денег у нее нет и не будет. И значит никто никуда не полетит. Это ясно? Никто никуда не полетит…

Ниночка вернулась в сумерках. Анатолий Иванович тихо спал на диване и только изредка постанывал, как будто боялся темноты.

Д А Р

рассказ

В одном столичном департаменте помер один чиновник. Может покушал чего или по иной причине, а только как есть перекинулся, не сходя с рабочего места. Был человек и не стало.

Звали чиновника Александр Иванович Лапкин. Был он тих, скромен и по совести сам не считал себя достойным малейшего внимания. Следует полагать, что именно по этой причине, просидев за казенным столом тридцать лет и три года, оставался в самом ничтожном чине, чуть только превышающем звание уличного бездельника, торгующего людской жалостью на паперти. Талантами, пригодными для построения карьерного благополучия, бог его не отметил, внешностью наградил заурядной, а главное, не дал и малой толики той загадочной сущности, что движет по службе иную бездарность хотя бы при отсутствии у оной бездарности всяких к тому предпосылок.

Александр Иванович был немолод, курил дешевые папиросы, имел землистый цвет лица и черные точки на отвислом носу. При встрече с начальством бывал любезен до того, что даже менялся обликом: он становился сутуловат, походка делалась скользящей, как у жука-водомера, тертый пиджак повисал на плечах особенно криво, а на лице застывала восторженная полуулыбка. У входящего он спешил принять пальто; покидающему учреждение торопился его подать. На извечный вопрос «Как жизнь, Лапкин?» виновато пожимал плечами и выдыхал нечто старорежимное: «Проходит, ваше-ство, проходит…». Поручения руководства встречал радостным удивлением, как бы поражаясь оказанной чести и высокому доверию. Впрочем, в узком кругу сослуживцев робко фрондировал: жаловался на произвол, искал поддержки в иронических взглядах курильщиков и риторически вопрошал, зачем оно ему надо. Коллеги дружески хлопали его по плечу и всегда выражали сочувствие, ибо поручения и впрямь сплошь были чепуховатыми и не имели никакого отношения к служебным обязанностям господина Лапкина. Заметим, что об упомянутых служебных обязанностях сам Александр Иванович имел представление весьма неопределенное. Он переслужил шестерых царей и одну империю, а начальников над ним пролетело, что воронья без числа и счету. Между тем, хорошо известно, что всякий начальник у нас реформатор, имеет идею и улучшает деятельность вверенного учреждения путем переписывания уставов, уложений и должностных инструкций в рамках имеющихся полномочий. И разве можно после этого удивляться, что Александр Иванович основательно подзабыл, для какой цели он каждый божий день являлся в присутствие, где смиренно высиживал положенное время с неизменным перерывом на обед и обязательными шестью перекурами.

Невзирая на шаткость равновесия, господин Лапкин пережил все сокращения и уплотнения, перестройки и реформы, оптимизации, модернизации, три аттестации, одну переаттестацию, а кроме того квалификационную сессию и два ассесмента.

Так и сидел в родной конторе гриб грибом, бумажки с места на место перекладывал: что снег ему, что зной, а что дождик проливной. Здоровьишко, впрочем, поистратил. Часто тревожился, много нервничал, в урочный час принимал сердечные капли, а под язык прятал валидол. И в свете того, что читатель узнал о покойном, тем более странным выглядит тот неоспоримый факт, что кончина этого нескладного человека привела всех служащих к всеобщему унынию и полному отчаянию.

Дело же заключалось в том, что был Александр Иванович наделен редким талантом.

Во время траурной церемонии, посвященной поминовению усопшего, начальник присутствия Андрей Юрьевич Подольский, молодой розовощекий человек, особенно ценивший покойника за его редкостное умение, устремил взор в грядущее и красивым баритоном продекламировал:

- Погиб поэт – невольник чести… - и задумчиво и пригубил кагору.

- И в самом деле, поэт… - поддержал кто-то.

- Поэт! – заволновались прочие. – Поэт!

Не станем верить на слово не вполне трезвым товарищам покойного: секретарь государственной гражданской службы третьего класса Александр Иванович Лапкин не был поэтом. В действительности он обладал даром, встречающимся куда реже, чем пошлая способность к сложению беспредметных стихов. Благодаря своему единственному таланту, снискал он благосклонность начальства и симпатии сослуживцев. В тайне он своим даром гордился чрезвычайно и не без оснований приписывал ему заслугу в чиновничьем своем долголетии.

Заключался же талант Александра Ивановича в мистической способности сочинять поздравительные адреса в стихотворной форме по любому подходящему случаю: к празднику государственному или церковному, к юбилею начальствующего лица или к именинам дражайшей супруги его – на любой жизненный случай у скромного чиновника были заготовлены две дюжины рифмованных строчек.

Человек невежественный, далекий от государевой службы, увидит здесь издевку над здравым смыслом, шпильку, пущенную в сторону всего чиновного сословия. Но не торопись выпячивать губу в презрительной гримасе, мой читатель. Коль не винтился ты ввысь, охваченный страстью к тому сакральному могуществу, что дарует каждая следующая ступень служебной лестницы, воздержись от негодования, ибо никогда не проникнуть тебе в помыслы и чаяния сермяжного карьериста, не размотать клубок многоходовых интриг и не постичь тот лабиринт хитросплетений, в котором проводит большую часть жизни служащий, поставивший целью достичь казенных высот. Здесь важен каждый шаг, каждый вздох, любая мелочь! Умелая лесть выделяет способного человека из вялого сумрака безликой чиновничьей массы. Тонко польстить - подобострастно, но сохранив лицо и оболочку независимости – вот истинный талант. Никто не ценит преданность ничтожества, липнущего к подошвам каждого, кто взгромоздился чуть повыше ординара. Лесть тонкая, приятная уму и сердцу похожа на признание в любви, что получает в запечатанном конверте непреступная жена и тает под напором пылких строк поклонника горячего и сильного, но признающего победу красоты над непреклонной волею своей.