Я вспомнил морозные утра и ночи, когда быстро бежишь от дома до метро и обратно, а ноги всё равно замерзают, и мысленно решил, что Василий прав: именно русский национальный стиль зимней одежды лучше всего подходит для этого климата.

Лиля достала, а маленькая Маруся разнесла нам тёплые свитера и накидки. От штанов Василия я отказался, просто сняв свои, и оставшись в одних трусах, отнекиваясь от упорных уговоров Лили. Хорошо, что у них были запасные одеяла: я сел и накрыл ноги одним из них. Моя девочка придвинулась ко мне своей маленькой, упругой попой, так что эти милые добрые люди могли бы случайно через трусы увидеть мой клык, раздразнённый этим, слегка пахнувшим юным потом, богатством.

– Мы моемся в реке, – сказала жена хозяина палатки, но сейчас уже холодно, лучше оставайтесь так.

– Василий, это ваш тент? – спросил я.

– Мой. Это заметно: большинство казённых – одинаковые. Хотя тут много людей и со своими…

Этот человек говорил ещё что-то, но я просто тонул в наступающем сне. Я запретил себе прикасаться и даже думать о соблазнительной юной девушке, которая лежала рядом со мной и в своей наивной тяге к теплу пыталась прижаться ко мне через стенки одеял, которыми мы были накрыты порознь. Да, хорошо, что были разные одеяла. Я бы ненавидел себя, если бы уровень вожделения достиг того градуса, когда, не удовлетвори я его, я бы чувствовал себя ущербным, как бы не существующим.

– Может их разбудить, они ведь не ели? – услышал я издалека озабоченный голос Лили.

– Сейчас им важнее поспать – пусть спят. Они ведь только что выбрались оттуда. Сама знаешь, что там…

Больше никто не разговаривал. Я попытался ужалить себя мыслью, что это тёплое сонное блаженство закончится холодным неумолимым пробуждением, когда нужно будет уходить. Но топкая усталость взяла верх, и я не заметил, как уснул.

Отвратительно, зыбко и промозгло так, что мошонка сжуривается.

Нас покормили овсяной кашей. Она была приготовлена без изысков – из того, что было, но чувствовалась рука опытной домохозяйки: было вкусно. Шедевр на фоне того, что мы с Жанной ели с начала апокалипсиса.

Я по-прежнему испытывал зуд раздражения. Чего они так носятся вокруг? И тут меня осенило: мне было просто нечем ответить на их доброту. Всю жизнь я сторонился людей, считал всех дураками, не мог отвечать добром на добро, а злоба и раздражение варились во мне в гнойном сплаве из детских обид на родителей, желания быть лучшим везде и всегда, которое не может быть удовлетворено, потому что нельзя быть лучшим во всём. И я видел в окружающих злость, корыстолюбие, честолюбивые замыслы, я с готовностью цеплялся за них и полагал, что это единственное содержание человеческой природы. И даже в редких случаях, когда сталкивался с деятельно добрыми людьми, я уходил от них как от огня, потому что не понимал… Потому что они высвечивали помойку моей души.

Сотрясшийся вокруг пиздец помог мне полностью раскрыться.

На похоронах родителей я испытывал облегчение, а не боль – я радовался, предвкушая свободу. Только я остался несвободным. Они по очереди унесли мою привязанность к ним с собой в могилу, и я не мог потребовать вернуть эту часть себя.

Но теперь… Никаких ограничений нет вообще. Это была истинная свобода. Я уже почти захлёбывался её цветом, запахом, вкусом. Я почти купался в её тёплых волнах. Свобода выбирать, свобода делать, свобода трахать… Эти добрые люди в палатке отделяли меня от вожделенного бутона моего обожания.

Да, у меня были поводы ненавидеть.

Я ненавидел себя.

Нас покормили кашей, и мы стали выбираться из палатки. Очень холодно было, так что не хотелось даже двигаться, приходилось пересиливать себя, чтобы не замёрзнуть ещё сильнее.

Первой мыслью было осмотреть лагерь, понять, что тут и как, но потом я понял, что лучшим способом получить информацию обо всём будет знакомство с командованием.

Было ощущение, что эти офицеры действуют не по приказу правительства, а сами по себе. Представляя себе природу военных, стоит опасаться проявлений гиперпатриархальности их стиля управления, так что лучше узнать всё заранее.

Я оттолкнул Жаннину руку, чтобы мысли о ней не мутили рассудок.

Вокруг копошился просыпающийся лагерь: люди выбирались из своих палаток, пили что-то горячее, судя по парящим над кружками облачкам, смотрели на прохожих, о чём-то переговаривались. Но у всех у них была общая черта, которую я не сразу смог определить. Пришлось остановиться и напрячь извилины, чтобы вникнуть в суть окружающей социосферы. Их всех объединяло похожее выражение лиц – оно варьировалось от полной потерянности до какого-то странного удивления с приподнятыми бровями, как будто им только что засадили морковкой в лоб. Все они смотрели в сторону Петербурга с тянущим ужасом. Это уже не просто изнеженные комфортом городские жители, но беженцы и скитальцы, без дома и надежды скоро его обрести. Они бежали от страшного, от того, что не остановится ни перед чем, с чем невозможно вести переговоры, что настигает и убивает без всякой логики и смысла. Каждый потерял что-то дорогое ему, кого-то близкого. Кто-то потерял всё. Такие рубцы въедаются в душу и меняют облик человека. От такого никогда не избавишься, как не могут избавиться старики, пережившие блокаду этого города, и от того постоянно достающие молодёжь наставлениями не выбрасывать хлеб, даже если он уже покрыт плесенью.

– Почему мы стоим? – спросила Жанна.

– Я думаю.

У девочки было такое же выражение, что у остальных. Она оставила там родителей. Хотя было бы лучше, если бы она и правда их там оставила – в глубине она ещё сохраняла надежду, что они живы.

Она словно прочитала мою мысль.

– Давай поищем моих родителей, – сказала она.

Это выходило за рамки моих видов на её будущее.

– У меня есть идея получше. Мы идём в штаб командования, узнаём что и как в этом лагере, потом…

– Помнишь тот журнал, в который нас занёс солдат при входе в лагерь? – я сжал зубы – Я хочу его посмотреть, если они в лагере, я найду их…

– Идём в штаб, оттуда уже зайдём на пропускной пункт.

Девочка не стала закатывать истерик, хотя всей душой хотела заняться поиском родителей прямо сейчас, сию секунду. Она лишь болезненно нахмурилась и кивнула.

У меня мелькнула мысль, что такая мне нужна. Будущее человечество должно быть сильным.

Мой формирующийся план требовал жертв.

Тяжёлое низкое небо над нами вынашивало холодный дождь. Я всегда ненавидел холод и сырость, хотя и вырос в климате, где эти два явления были почти постоянными. Интересно, как там сейчас в Крыму? Мне так и не довелось добраться до этого благодатного края. Если бы не апокалипсис, я бы перебрался туда, думаю.

В сумерках лагерь выглядел более аккуратно, чем теперь. Мы шли между разношёрстными конструкциями, спасающими от дождя – в основном это были зелёные военные тенты, которые крепились верёвками к вбитым в землю деревянным кольям. Однако какое-то подобие порядка тут всё же присутствовало: весь лагерь был разделён на квадраты, границы которых обозначали верёвки. Промежутки между квадратами представляли собой «улицы», по которым по лагерю можно было передвигаться относительно свободно. Без вмешательства военных, никто бы не стал даже пытаться упорядочить лагерь.

Мы вышли на перекрёсток «улиц» и пошли по той, что ведёт прямо к палатке с командованием. Большая пирамидальная конструкция из какой-то водоотталкивающей ткани и остова из прочной, но гибкой пластмассы, возвышалась над лагерем, как походные палатки древних князей возвышались над полем, где собрались их ополчения. Только вот вокруг были не ополчения, а испуганные, загнанные люди.

Командирская палатка была огорожена такой же верёвкой, как целые кварталы «гражданских», только верёвка шла не прямо около земли, а на уровне пояса, что как бы показывало, что случайным людям здесь не место. Перед входом стоял военный с серьёзным взрослым лицом – явно боевой офицер. Мы подошли к верёвке напротив входа, и я обратился к нему.