Тогда из родственников никого не было в деревне. Рита и Маша остались одни. Всю ночь бабушке было плохо: её бил озноб, и она всё время просила Риту накрыть её, просила принести ей воды или ещё чего-нибудь. Маша в помощи бабушке не участвовала. Она только кричала и плакала – больше оттого, что хотела спать, а не оттого, что понимала, что происходит.

Утром наступила смерть. В то время в одном из домов по соседству жили дагестанцы – несколько человек братьев, которые помогали бабушке. Пришёл старший из них – Марат. Он долго пытался разбудить бабушку, но так и не смог.

Риту с Машей приютила баба Шура, жившая по соседству, – до тех пор, пока не приехали все родственники.

Утром, сразу же после смерти бабушки, Маша сказала сестре, качаясь на качелях перед домом:

– Больше мы не будем качаться на этих качелях. – Она имела в виду, что после смерти бабушки они больше не будут ездить в деревню, ведь Лёшка Золотов и его родственники не приехали в этом году в деревню – после того, как у них умерла бабушка.

Через несколько дней приехали все родственники. Мать была заплаканной и, похоже, надеялась увидеть такими же и Риту с Машей. Но девочки были веселы. Такими они были всегда, когда в деревню кто-нибудь приезжал из Москвы. Окружающая их скорбь не могла унять детской жизнерадостности. Хотелось рассказать о жизни у бабы Шуры, как будто она, эта жизнь, была хоть чем-то примечательной.

На похоронах было много народа – практически вся деревня собралась. Маша пыталась выдавить из себя слезу, но всё тщетно. Матери казалось, что это неправильно, и она сказала об этом Маше, но тётя Надя попросила оставить детей в покое. Да ещё Рита, к счастью, пришла на помощь, сказав, что Маша плакала всю ночь, когда бабушке было плохо, поэтому неудивительно, что сейчас у неё не осталось слёз.

Бабушку положили рядом с дедушкой, которого Маша никогда не видела – он умер за год до её рождения. Холм на его могиле опустился и сильно отличался от свежего холма, которым засыпали бабушку. Маша будет приходить на деревенское кладбище даже через десять с лишним лет; холмы, конечно, сравняются. Но пять лет, которые прошли с момента смерти дедушки на момент похорон бабушки, – это целая вечность. А время, проходящее с того дня, когда Маша впервые увидела процедуру похорон, было всего лишь её жизнью. Могила бабушки всегда была для Маши свежее.

Прогноз Маши насчёт деревни не сбылся: забрасывать её после смерти бабушки не собирались ни их родители, ни другие родственники. Летом кто-нибудь обязательно жил в их доме – либо мать, либо тётя Надя, либо другая бабушка – московская, либо сразу все вместе. У Лёши Золотова просто не было столько родственников, а те, которые были, предпочитали проводить отпуска не в деревне, а где-нибудь ещё.

Нельзя сказать, что Маша любила старину. Старинные письма, монеты и прочее, что любил собирать отец, в том числе и в развалившемся барском доме, её мало волновали. Но одна археологическая находка, сделанная ею, весьма взволновала Машу. Это были остатки от детского розового мячика из её собственного беспамятного детства. Этот мячик она видела на фотографиях. И нашла она его остатки в бурьяне возле дома.

Похваставшись находкой перед родственниками, Маша кинула остатки мячика в тот же бурьян, где нашла их.

С тех пор она каждое лето вновь находила этот мячик и вновь бросала его в высокую траву, как будто бы пытаясь удостовериться в том, что беспамятное детство по-прежнему находится рядом с ней, даже если оно не может пригодиться.

Через несколько лет мячик стал бесцветным, почти таким же, каким он был на чёрно-белых фотографиях.

В пять лет Маша начала ходить со взрослыми на другую сторону деревни – в пекарню и в магазин. Постепенно она выучила, где кто живёт. Поход в магазин на экране с воспоминаниями – это в первую очередь гигантский камень, вросший в землю на полпути до магазина. Никому не было известно, сколько времени этот камень лежит на месте. Но, несомненно, он успел стать достопримечательностью.

Ещё Маше хорошо запомнился давным-давно сломавшийся комбайн, который грустно стоял в поле рядом с магазином. Дети постарше любили играть возле него, дёргать различные рычаги в машине. Биографию этого комбайна, как и биографию гигантского камня, никто, похоже, не знал, поэтому Маше казалось, что стоит он в поле уже как минимум полвека, несмотря на то, что выглядит хорошо: синяя краска отшелушилась только в нескольких местах. Молчание этого комбайна вкупе с его хорошей сохранностью наводило на мысли о космических путешествиях, космическом безмолвии. Было сложно поверить в то, что это детище инженерной мысли когда-то издавало «биологические» звуки. Казалось, комбайн свалился прямо с неба и знает какую-то тайну вселенной, о существовании которой даже не догадываются люди, ныне живущие на Земле.

Поход в пекарню на экране с воспоминаниями – это рассказы о былых временах, руины церкви, развалившаяся больница; липовая аллея, заросшая крапивой и уходящая вверх, по которой наверняка люди ходили в церковь и ещё куда-нибудь даже двести-триста лет назад; и те самые крики и другие «биологические» звуки, которые, однако же, всё меньше казались исключительно «биологическими» – по мере того, как Маша приближалась к ним, выходя из тенистой липовой аллеи, и по мере того, как они словно выходили из Машиного воображения и становились частью её собственной реальности, частью её собственного опыта. Настанет время, и всё станет привычным. Даже абсурдное и бессмысленное. Это в начале жизненного пути привычными кажутся только безжизненные камни да ещё, может, деревья, стоящие на месте сотни лет и внушающие своим видом спокойствие.

В пекарню Маше нравилось ходить больше, чем в магазин. А, может, ей просто больше нравилось вспоминать именно о самой многолюдной части деревни, в которой находилась пекарня. И не потому, что Маше нравилась многолюдность, скорее наоборот. Просто через каких-нибудь десять с небольшим лет деревня опустеет, и воспоминания о её многолюдности будут особенно приятными.

А гигантский камень выкопают и увезут куда-то ещё раньше, чем деревня опустеет. Тогда Маша уже была старшеклассницей, а деревня стала совсем тихой и бесшумной. Зато летом стали приезжать незнакомые люди, в том числе и дети того возраста, в каком Маша только-только стала ходить в магазин и пекарню, и младше.

– А что здесь за глубокая яма? – как-то услышит Маша слова одной девочки, обращающейся к своей бабушке.

– Здесь камень был когда-то.

«Когда-то! – подумала Маша. – И это говорит уже пожилой человек! Разве это было когда-то? По-моему, совсем недавно». Впрочем, возможно, именно возраст тут играет важную роль. Видимо, давно прошли те годы, когда камень притягивал к себе эту бабушку.

За десять лет многое изменилось. Не было уже ни пекарни, ни магазина. Здание больницы развалилось окончательно – от него не осталось даже руин. Да и люди, как говорилось, появились незнакомые. Запоминать их уже не было таким увлекательным занятием. Зато появилась другая забава – внимательно наблюдать за домами, в которых жили дети того возраста, в котором Маша только начинала ориентироваться в деревне. Каждый раз, проходя мимо таких домов, Маша надеялась увидеть какой-нибудь розовый мячик или ещё что-нибудь в этом роде. Интересно, о чём думают эти новые дети, когда видят в небе дальний самолёт? Маша думала в детстве о том, насколько он далёк, насколько крошечной кажется ему их деревня. И какой он скучный, должно быть, оттого, что даже не подозревает, как здорово у них в деревне. И больше, чем розовый мячик, Маша хотела увидеть на лицах детей признаки подобных мыслей. Но крошечной, похоже, становилась деревня в головах детей, а не только в дальнем самолёте.

Мячиков и других игрушек было предостаточно возле тех домов, в которых жили дети четырёх-пяти лет. Но ещё возле этих домов иногда стояли иномарки. И от этого казалось, что между детьми теми и Машей четырёх-пяти лет существует огромная разница. Ведь эти дети никогда не слышали слова сотрудницы аэропорта: «Самолёт отменён. Аэропорт больше не будет работать». Никогда не ждали на станции трактора с молоком. И никогда не ездили в чешских вагончиках от станции «Сухиничи» по односторонней железной дороге, которая затерялась где-то в лесах Калужской области.