Даже детская жизнерадостность Риты и Маши и ощущение своих способностей построить в будущем мир, функционирующий по своим собственным, уникальным законам, присущее детству, не спасали девочек от тоски, когда они оставались с родителями и направлялись в свой привычный мир – мир своего города, своей квартиры.

Когда девочки с отцом и матерью садились в метро, возвращаясь поздно вечером из гостей, Рита обижалась на родителей, если те выбирали места в самом углу вагона. В углу было только шесть мест, поэтому он казался Рите скучным. Другое дело – посередине вагона. Ей представлялось, что лучшие люди должны сидеть там, где больше народа и где умещаются люди из самых разных семей.

Семья была для Риты источником вдохновения. Когда она вырастет, будет жить по-другому, не так, как отец и мать! Жизнь родителей виделась Рите ужасно скучной. Ей было странно наблюдать, как мать и отец нехотя соглашаются приехать в гости и как они с удовольствием уезжают оттуда, не испытывая сожаления. Она была уверена, что в гостях всегда весело, а у них дома – скучно. «Странно, что родители этого не замечают», – думала Рита.

В гости семья ездила только к тёте Наде с дядей Васей. Тётя Надя была родной сестрой матери, а дядя Вася – её четвёртым или пятым мужем или просто сожителем, – Рита этого точно никогда не знала. Образ жизни тёти Нади вызывал у девочки симпатию.

Родители её были бедными. Отец – простой работяга, а мать – продавец в универсаме. Риту раздражало то, что отец любил ходить в простых спортивных штанах: джинсы он надевал только в редких случаях. Рита стыдилась своих родителей.

Младшая сестра Риты Маша тоже стыдилась родителей, но при этом и образ жизни тёти Нади не вызывал у неё симпатии. В людях она больше всего ценила не общительность, а неравнодушие. А все общительные люди казались Маше именно равнодушными, неживыми и преследующими свои корыстные цели. Не такой она будет, когда вырастет!

Когда семья оказывалась на площади трёх вокзалов, Маша начинала чувствовать чуть ли не физическое отвращение – к попрошайкам, к пьяным, ко всяким торгашам, то и дело высовывающимся из палаток и ларьков и норовящим продать что-нибудь. Её взор искал трезвые серьёзные лица, и Маша была счастлива, отыскав взглядом какую-нибудь приличную семью, солидную пару или стоящих в одиночестве интеллигентных людей, ожидающих электричку.

Надо сказать, что её сестра Рита ничего похожего на отвращение не испытывала, несмотря на то, что она вроде как презирала нищету, а площадь трёх вокзалов, вероятно, у многих людей разных поколений, живущих или когда-то живших в Москве, ассоциируется с нищетой в первую очередь, а уже потом – с электричками, поездами и путешествиями. Рита стыдилась только своих родителей; о родителях она думала много, а о том, что собой представляют другие люди, задумывалась редко.

Часто, возвращаясь домой из гостей, родители ссорились. Мать и отец говорили друг другу ужасные слова, и Маша недоумевала: как после таких слов можно продолжать жить под одной крышей, как, спустя уже несколько часов, можно вполне себе мирно беседовать, будто ничего не произошло.

Ссоры происходили, как правило, из-за каких-то мелочей: опоздали на электричку – потому что отец долго покупал джин-тоник, вышли не там из метро или что-нибудь ещё в этом роде. Маша думала, что в глазах людей всё это должно выглядеть ужасно нелепым; она постоянно искала сочувствия у других. Но другие люди, похоже, не видели ничего странного в том, что муж и жена беспокоятся об электричке больше, чем о нарушении жизнерадостности своих детей. Казалось, наличие детей, напротив, оправдывало в глазах людей беспокойство, нервозность и взаимную неприязнь родителей. Сочувствия ждать не приходилось, но Маша считала, что это только на Ленинградском вокзале происходят подобные вещи. Она каждый раз, когда чуть отъезжали от вокзала, видела другие пути, уходящие куда-то совсем в другую сторону, и на них стояли или «простукивали» мимо совсем другие электрички. Они казались Маше более совершенными; думалось, что и люди в них совсем другие. Куда едут те, другие, электрички? Почему Машу занесло не туда, а именно сюда, где так тоскливо и где все люди будто вынуждены прятать всё лучшее, что в них есть?

В такой атмосфере простое человеческое общение было неуместным, поэтому Маша не любила, когда родители с кем-то заговаривали, например, с соседями по скамейке в электричке, но, когда это всё-таки происходило, она видела в людях, в том числе и в отце с матерью, некий потенциал, существование которого было крайне сложно предсказать в столь убогой атмосфере, и интуитивно догадывалась, что каждый отдельный человек намного лучше, чем общество в целом, и что бояться надо не конкретных людей, а само место и время, в которое её почему-то занесло. И именно поэтому у неё возникало чувство неловкости и даже жалости, когда родители с кем-то заговаривали. Так иной раз возникает жалость к собаке, которая вдруг обнаруживает какие-то человеческие потребности, но при этом продолжает радоваться своей собачьей жизни.

Маша недоумевала, когда видела радость на лицах других детей. Неужели они свыклись с мыслью, что всё происходящее – нормально? Всё-всё – и вонища в тамбурах, и пьяные футбольные фанаты, и выяснение отношений. Неужели они не видят у людей того самого потенциала? Самой Маше казалось, что в её голове должно что-то оборваться, чтобы у неё возникло желание смеяться и веселиться во время этого пути до дома.

Поездка до дома в электричке проходила, как правило, спокойно, без сильных переживаний и расстройств. Но, когда доезжали до Зеленограда, накатывала новая, особенно мощная волна уныния. Вспоминался весь день, и начинало казаться, что тоска, настойчиво сопровождавшая Машу в течение всего этого дня, была вызвана ожиданием именно этого момента, когда они с отцом, матерью и Ритой выйдут из холодного, заплёванного и вонючего тамбура на ещё более холодную улицу и направятся по подземному переходу на автобусную остановку.

Идя по переходу, Маша всё время посматривала по сторонам, надеясь отыскать взглядом бомжа, который в то время всё время обитал там. Маша хотела лишний раз увидеть этого человека, чтобы выявить у него какие-то отличительные признаки во внутреннем облике и попытаться понять, почему именно этому человеку суждено жить в переходе.

Автобусы в выходные дни ходили плохо, особенно ближе к ночи. Маша думала, что дойти до дома пешком было бы проще, но родителям так не казалось, поэтому иногда приходилось стоять на морозе по двадцать-тридцать минут, прежде чем подъезжал нужный им «скотовоз», пыхтящий и воняющий дешёвым горючим. В то время возле станции ещё не было никаких торговых центров и больших магазинов, поэтому даже никакие неоновые огни своим светом не скрашивали ожидание.

Путь до дома на автобусе не интересовал Машу, потому что в то время в новом Зеленограде всё стремительно менялось: строились новые высокие дома и целые районы, а домики деревенского типа сносились; автобусы меняли свои маршруты каждый раз, поэтому её сознанию, цепляющемуся за стабильность, было не за что ухватиться. И только четыре пятиэтажки, следующие одна за другой, неизменно обращали на себя внимание Маши с тех самых пор, как они переехали в Зеленоград. Эти дома, как Останкинская башня в электричке, приковывали к себе взгляд. Слишком низкие по сравнению с другими домами в новом городе, но в то же время, видимо, ещё достаточно надёжные, они выделялись стабильностью на фоне глобальных изменений.

После выхода на нужной остановке становилось совсем тоскливо. Остановка эта находилась возле депо, из которого постоянно доносился скрип и лязг. Вид какой-нибудь калининской электрички, быстро набирающей ход, мог бы поднять настроение Маши, но в позднее время электрички ходили только до Зеленограда, после чего с привычным скрипом и лязгом устраивались на ночёвку.

Возле дома, как правило, было бесшумно и спокойно. Только со стадиона доносились голоса молодёжи да редкие удары шайбы или мяча о деревянный борт. В хоккей или футбол никто не играл: на «коробке» в это время суток собирались в основном старшеклассники, чтоб покурить, спрятавшись за бортом от окон родительского дома, да просто тупо пощёлкать шайбой об борт. Иногда, когда было особенно холодно, работники ЖЭКа заливали каток. Но даже вид этих замученных и замёрзших людей, получающих копейки за свой неприятный труд, не делал для Маши приятным вход в свою тёплую квартиру.