Традиционно встаю, механически шагаю на кухню. Знаю, что ты ждешь. Не меня, чай. Наш ежедневный утренний совместный чай. Он бывает только раз в день. Потом ты будешь пить его без меня. Черный крупнолистовой чай – воплощение нашей любви. Крепкий, придающий нам бодрость чай.

– Возьми. Как спалось? – Хочу услышать очередной красочно описанный сон.

– Мы танцевали на берегу, по колено в молочно-теплой воде. Ветер трепал наши волосы, мы дарили друг другу звезды. Я люблю тебя. – Делаешь глоток, смотришь на меня поверх чашки. Понимаю, что с каждым следующим глотком ты все сильнее и сильнее будешь любить меня.

– Буду скучать, – говоришь ты и спускаешь ноги с кровати.

– Нет.

– Что нет?

– Я не буду. Приходи быстрее. – Внутренним голосом кричу, но до тебя долетает едва различимый шепот. Начинаешь одеваться. Мне нравятся твои джинсы, точнее, ты в них. Я запоминаю каждое твое движение. А ты не можешь этого сделать, потому что я лежу неподвижно, и вся моя внутренняя энергия уходит на то, чтобы мысленно заставить тебя остаться. Звенят ключи, щелчок дверного замка. И так каждое утро.

Ложусь на твою подушку. Помню несколько лет назад твои ворчания по поводу ее жесткости и величины.

– В этом доме лишь набитые рельсами мешки есть?

– Эта самая мягкая. Зато вечная.

– Жаль, что моя шея не вечная. Нам придется через несколько месяцев пойти к лоткам, где среди семечек и морковок торговки почти даром отдают свежие и ароматные человеческие шеи.

– Хорошо, завтра куплю.

– Чем меньше, тем лучше. Хотя, может, мы вместе? На выходных?

Неделя у тебя выдалась трудная, и мы никуда не пошли. Никогда. Ты, как и я, почти не пользуешься подушкой. Сползаешь среди ночи под нее. Когда засыпаем, мой нос разгуливает по твоим плечам. А потом мы незаметно меняемся. Думаю о тебе. Опять погружаюсь в глубокую дрему. Снишься ты. В раннем детстве.

Сидишь на полу в теплой, залитой солнцем комнате и перебираешь маленькими пальчиками предметы, аккуратно разбросанные вокруг тебя. Спокойно опущенные ресницы и умиротворенная улыбка уверяли, что тебе процесс доставлял безграничное удовольствие. У тебя еще никогда не находилось определенной цели в жизни, но мыслей об этом никогда и не возникало. Тогда было еще рано и незачем. Всегда о больших делах думает кто-то другой, большой, а мы узнаем это или из резкого приказа, или из ненавязчивой просьбы. Широта выбора сужена. Тебе просто позволялось жить, потому что тебя родили на этот, а не на тот свет, здесь так положено. Общество кроваво и долго переживает какие-либо перемены, так необходимые для существования. Поэтому все приходит к своему финалу, обычно грустному, редко – к победному, именно это и подает надежду.

Бесконечное наслаждение тебе приносило одиночество. Не в том громком понятии, какое мы обычно представляем, слыша это слово, а твое маленькое, никому не заметное и тихое одиночество. И тебя оно пока не тревожило, как тревожило бы меня и вас, когда бы мы обнаружили, что это означает не свободу и независимость, а пустующую половину постели, вид пожелтевшего холодильника во время обеда, одна и та же реклама по телевизору и пылящийся второй бокал для вина. Компанией тебе служили игрушки и домики, в которых поселялась твоя вымышленная семья. Обычно она составлялась из трех человек. Огромный плюшевый медведь иногда бегал собакой, верным и единственным твоим другом, или лошадью, бороздящей бескрайние просторы храброй Франции. Франция, любимая страна, воображалась беззаботным садом с бескорыстными и бесстрашными мужчинами и добрыми женщинами. И кто-то один из них по твоим планам должен был когда-нибудь принадлежать тебе.

Любимых занятий у тебя было очень много. Сейчас вот ты мастеришь собственный кукольный театр. Сценарий давно написан кривым торопливым почерком. Сказка из толстого сборника. Очередная любовь какого-то королишки неизвестного царства-государства, преграды, опасность, спаситель-герой, и жили они долго и счастливо или по усам текло, а в рот не попало, точно не помню. На прошлой неделе мастерилась сцена: красились сиреневой гуашью ножки найденного где-то шероховатого стула, шился занавес из зеленого бархата, рисовались декорации. Преобладали яркие тона красного и желтого. Ведь богатство подразумевает яркость. Яркость внешнюю и внутреннюю. Не всегда так, но в основном все богачи имеют потенциал, который прикрыт жадностью и спрятан за постоянными расчетами. Все сделано без особых материальных затрат и по предварительным заказам билетов обещало приносить стабильный доход от выступлений перед родственниками, соседями, друзьями родственников, соседями родственников и друзьями соседей. А теперь подошла очередь самих мастеров актерского искусства: кукол. Голова у них была легкая, странного розоватого оттенка. Процесс изготовления непарной части тела занимал очень много времени. Еще месяц назад сделались все необходимые заготовки. Клей, газеты, пластилин. Парики. Костюмы. Что-то промелькнуло в твоей непричесанной голове. Глаза покраснели, кулачки сжались. Резко встаешь. Голой ножкой тщательно давишь угловатый череп злого короля. Постепенно переходишь к многочисленным рыцарям, придворным дамам и золушкам. Остался только добрый автор, он лежит справа от пугающего месива тряпья, бумаги и сломанных деталей из папье-маше. Нет! Это же ты! Ты видишь себя вечным игроком театра жизни – герой-рассказчик. Жестокая гримаса ребенка, поднятый стул-сцена с силой опускается на последнюю голову…

Звонок. Не понимаю, что происходит. Телефон звонит с короткими промежутками. Опять звонок. Кто там еще? Кто так жестоко посмел нарушить тишину страшного сна? Иду? Иду. Иду!

– Алло! – Приятный молодой голос мне кажется незнакомым, произносит давно забытое мое имя.

– Да, с кем говорю?

– Вы знакомы с… – слышу режущие звуки, составляющие твою фамилию. Я в растерянности. Не могу сообразить, что же голос от меня хочет. Сонный продрогший мозг медленно перебирает фотоальбом знакомых лиц. Нет, не может быть. Это ты! Я улыбаюсь, представив твои черные черточки на цветном глянцевом листке. Моя привычка ласково коверкать твое имя теперь, когда его произносят официально, мешает быстро отреагировать.

– Да. – Смотрюсь в зеркало и не вижу, чем я туда смотрю. Подозреваю, что глазами, но их эта плоскость, отражающая переднюю половину моего тела, не показывает. Это от бессонных ночей, количества жидкости, вытекшей из моего организма или влившейся в него.

Отчетливо рисуется в памяти та ночь, когда две недели назад мы сидели на балконе серой многоэтажки, синий бортик отгораживал нас от городской природы. Слышалась забытая музыка из ближайшего кафе-шашлычной, нескончаемо ездили пахнущие сгоревшим бензином и маслом машины, периодически раздавались пронзительный визг и лязг спешащего паровоза и голос той уставшей от нелегкой жизни женщины, оповещающий прохожих о прибытии поезда. Помню наше удивление, когда на стене, с которой уже несколько зим из-за постоянной влаги на семидесятилетних панелях собирались сползти нелепые смешные обои в укроп, сидел настоящий кузнечик. Как от каждого его шевеления мы приходили в какой-то по-доброму щемящий грудь восторг. Часто, находясь далеко за городом, ощущая телом нежную свежую траву, в ласковой тени деревьев, мы не замечаем кузнечиков. А тогда, в бетонной коробке с затхлым запахом пластика и ржавчины, мы встретились с подвластным только инстинктам кусочком природы. Ты и я. И он. Живой и зеленый. Никаких правил этикета, никаких законов морали. Никаких чувств. Лишь эгоизм. Эгоизм тоже инстинкт, которым одарены с рождения все живущие особи. Это спасательный рефлекс. Паучихи сжирают своих самцов, потому что это рефлекс. И женщины подминают под себя мужчин, боясь быть подмятыми.

Голос в трубке нервно пытался мне что-то объяснить.

– Алло? Вы меня слышите? – Не знаю, что мне говорили, потому что воспоминания нахлынули на меня не вовремя. Но глаза выдавили слезы.

– Да. Простите. Кто это?

– …вторая городская больница. Вы знакомы с…