– Я рада, что завтра я снова услышу своего любимого священника. Он такой веселый и так интересно проповедует!

– Очень хорошо, что его службы кажутся тебе такими поучительными, – заметила мать, бросая на дочь предостерегающий взгляд.

– О да!.. – Айрис застыла, не донеся вилку до рта. Жир на куске пудинга отливал желтизной, а на мясе поблескивала не до конца счищенная пленка. Айрис попыталась поймать взгляд Роз, чтобы безмолвно извиниться за свой побег, но сестра смотрела в тарелку.

– Я всегда думала, что пристрастие к причастному вину является признаком высокого благочестия, – сказала Айрис. – Ведь чем больше священник пьет Кровь Христову, тем ближе он к святости, разве не так?

При этих ее словах Роз коротко улыбнулась, но тут же принялась тереть рукой оспины на подбородке, и Айрис, отвернувшись, уставилась на фарфорового спаниеля на каминной полке – дешевую безделушку, имитировавшую обычаи богатых домов. Как это похоже на ее родителей, подумала Айрис. Сколько она себя помнила, они всегда пытались копировать обычаи и мораль общественного класса, к которому не принадлежали. Почему-то ей казалось, что родители других девушек, работавших в лондонских лавках, вряд ли были столь же озабочены соблюдением правил благопристойности.

Мать устало вздохнула.

– Айрис, прошу тебя, хватит. А может, ты действительно считаешь, что это забавно?

И Айрис заметила, как мать взяла Роз под руку. Теперь перед ней были не мать и дочь, а сомкнувшая щиты и ощетинившаяся копьями фаланга – военный союз, заключенный в тот день, когда Роз получила злополучное письмо от Чарльза. Почему так случилось, Айрис не понимала, но сестра и мать уже много лет относились к ней так, словно это она написала то письмо, словно это она изуродовала лицо Роз страшными шрамами, навсегда лишив ее возможности выйти замуж. Поначалу Айрис пыталась как-то переломить ситуацию, но так ничего и не добилась; казалось, она за считаные дни утратила способность утешать или смешить сестру, хотя раньше они жили душа в душу и часто мечтали о собственном магазинчике, украшенном цветами и оклеенном обоями с цветочным орнаментом. Нет, она по-прежнему любила Роз, конечно любила. И все же…

Айрис сделала еще одну попытку поддержать разговор. – Павильон для Великой выставки выглядит очень красиво… – сказала она.

– Великая выставка, Великая выставка… Великие расходы, вот что я вам скажу! – проворчал отец. При этом он коротко хохотнул, словно призывая своих слушательниц оценить его остроумие, и Айрис послушно хихикнула.

– Миссис Солтер говорит, – добавила Роз, – что, когда люди начнут поклоняться товарам, английскому обществу настанет конец.

– Кому лучше знать, как не ей! – не удержалась Айрис.

– И что это значит, позволь тебя спросить? – осведомилась мать.

Айрис не ответила и только промокнула губы салфеткой. На белой ткани остались уродливые коричневые пятна от соуса.

– Когда мы были в Гайд-парке, Айрис меня бросила! – капризно заявила Роз. – Я так испугалась! Только что она была рядом, а потом вдруг раз – и исчезла. И я нигде не могла ее найти. Она как будто испарилась, затерялась в толпе, а я так плохо вижу своим одним… – Роз не договорила и только взглянула на мать своим единственным здоровым глазом.

«Ябеда!»

– Это правда, Айрис? – мать повернулась к ней. – Но почему ты так поступила? Ведь раньше ты всегда любила свою сестру, а теперь убегаешь от нее как от прокаженной, бросаешь ее посреди толпы…

Айрис не ответила. Она знала, что действительно была не права, когда оставила сестру одну, но ведь это не она первая оттолкнула ее от себя. Роз сделала это много лет назад и продолжала отталкивать сейчас. Прикрыв глаза, Айрис попыталась припомнить, как паровые краны поднимали наверх ажурную арку свода, как огромная конструкция раскачивалась и вибрировала, повиснув на толстых тросах, и какое облегчение она испытала, когда арка наконец встала на место. Она надеялась, что воспоминание поможет ей справиться с собой, но тяжесть, лежавшая у нее на сердце, не исчезала.

Нет, ей не вырваться, никогда не стать свободной, подумала Айрис. Ей суждено влачить это жалкое существование, терпеть затрещины и щипки миссис Солтер и мириться с завистью сестры. Единственный выход – дождаться, пока к ней не посватается какой-нибудь подходящий мужчина и она не начнет рожать каждый год по ребенку. Тогда дни ее заполнятся все той же бесконечной рутинной работой: она станет пропускать через катки выстиранное белье, превращать тухлые мясные обрезки в воскресные пироги и нянчиться с детьми, которые будут болеть то скарлатиной, то инфлюэнцей, то еще чем-нибудь. И тогда у нее совершенно точно не останется ни времени, ни сил, которые она могла бы посвятить рисованию.

Мать тяжело вздохнула, и Айрис отвернулась, чтобы не встречать ее исполненный осуждения взгляд.

– Еще картошки? – спросил отец, непроизвольно похлопывая ладонью по карману, как он делал всегда, когда дочери отдавали ему большую часть своей недельной получки. Он слегка наклонил голову, и Айрис видела, как блестит от испарины его плешивая макушка.

– Нет, спасибо, – вразнобой пробормотали девушки.

– Айрис!.. – Голос матери зазвенел, как туго натянутая струна, и отец вскинул голову. Волоски на его сжатых кулаках угрожающе встопорщились.

– Почему ты не отвечаешь своей матери, Айрис? Неужели это так трудно? Твоя сестра всегда отвечает быстро и вежливо, а ты…

Опустив голову, Айрис разглядывала застывшую на тарелке подливу. Ей пришлось напрячь всю свою волю, чтобы не стукнуть ладонью по столу, не сдернуть с него запятнанную скатерть вместе с посудой, не завизжать и не расколотить на мелкие осколки фарфорового спаниеля. Но приступ раздражения уже прошел, и она улыбнулась как можно смиреннее.

– Это не совсем так, мама. Просто на стройке было очень много народа и я потеряла Роз из вида. – И Айрис отправила в рот еще кусок пудинга.

Часы на стене поднатужились и хрипло пробили шесть раз.

– Бокал подогретого бренди, пожалуйста, – сказал Сайлас, кладя на стол монету. Почти в ту же секунду за окнами таверны громко зазвонили церковные колокола, призывая прихожан к вечерне. Шесть часов, машинально отметил Сайлас. Как быстро пролетел день!

Он сидел в открытом полукабинете почти у самого очага, и его бледные щеки раскраснелись от жара. Казалось, все вокруг него сверкает, поблескивает и горит: вогнутая каминная решетка, потолок с подвешенными к нему серебряными кружками и газовыми рожками, вылетающие из очага угли, которые вспыхивали и гасли на циновке у самых его ног. На стене напротив висела табличка с надписью «Ну и какой эль тебе нравится?». Каждый раз, приходя в эту таверну, Сайлас смотрел на нее и улыбался просто для того, чтобы показать всем, что он умеет читать.

Принесли бренди – горячий, ароматный, с толстым слоем растопленного сливочного масла на поверхности, которое Сайлас проглотил в первую очередь. Думал он при этом, однако, не о напитке, а о девушке – об изгибе ее деформированной ключицы и о ее зеленых, как изумруды, глазах.

– Давненько вы к нам не заходили, мистер, – сказала ему хозяйка, которую все здесь звали Мадам, а за глаза – Дельфиниха, по названию заведения. Ее тон казался дружелюбным и приветливым, но Сайласу показалось, что по лицу Мадам скользнула тень беспокойства. – А вот ваших приятелей-художников я вижу достаточно часто. Слишком часто, коли на то пошло…

– Я был очень занят, – холодно ответил Сайлас, невольно задумавшись о том, почему, в самом деле, он так долго не заходил в «Дельфин», где было уютно и тепло, где эль всегда был свежим и крепким и где можно было подслушать весьма и весьма интересные разговоры.

Сидевшая в кабинке напротив девушка с таким глубоким декольте, что видны были соски, визгливо захохотала и толкнула в грудь своего кавалера – мужчину с тусклыми серыми волосами. Как обычно, в волосах девушки качалось выкрашенное в розовый цвет страусиное перо.