— Хорошо, — пожала плечами Линетт, засовывая в рот огромный кусок сэндвича, — тут неподалеку есть ресторан, «Малино», итальянская кухня. Недорогой и неплохой.

— Отлично! — искренне улыбнулась девушка.

— А ты это… — с шумом отпивая кофе, протянул Майк, — чего от нас шкеришься? Вроде нормально разговаривать умеешь.

— Я не хочу вас стеснять. Вы и так делаете мне огромное одолжение, — тихо ответила Эмма.

— Да мы ж типа семья, ты что? — простодушно отреагировал Дженсен.

Линетт на это пнула его под столом, но Эмма это заметила.

— Ладно, — почувствовав резкий укол обиды, вздохнула девушка, — я пойду.

— Давай, давай, — дожевывая хлеб, помахала ей рукой мать.

Выйдя из кухни, Эмма спряталась за углом и прислушалась к разговору оставшихся за столом «родителей».

— Ты что, дурак? — злобно шепнула Майку Линетт, — ты что несешь?

— Да что такого-то? — не понял тот.

— Ну, точно тупой… ты забыл, что я вчера видела на почте? — возбужденно заговорила мать, — Я не хочу, чтобы она подумала, что мы считаем ее нашей семьей!

— Почему? — вновь переспросил Майк.

— Не хочу, чтобы ей было чересчур больно. Я же не изверг какой-то. Да и, всё-таки, я носила ее под сердцем девять месяцев. Мне и так неприятно было сообщать, а тут ты со своими соплями в сахаре, — ответила Линетт непонятными без контекста фразами.

— Ты реально сообщила? — слишком громко спросил собеседник.

— Тихо! — шикнула на него жена, — конечно, ты думал, я так, прикалываюсь? Это правильно, честно, и принесет нам немало денег.

— У нее же день рождения вот-вот, — не унялся Майк.

— Если бы я вчера не сообщила, это сделал бы кто-нибудь другой, и прощайте, денежки!

— Ясно, — буркнул Майк, вновь шумно делая глоток утреннего напитка.

— Ясно, — передразнила его Линетт, — нихрена тебе, чёрт возьми, не ясно.

Послышался звон — видимо, женщина бросила ложку в раковину, поэтому Эмма поспешила ретироваться. Она ничего не поняла из разговора матери и её мужа, но осадок всё равно остался неприятный…

*

Сегодня была среда, посетителей в парке почти не было. Начальница Эммы, пожилая женщина со столь же устаревшим именем Бесси, относилась к работнице лояльно и не заставляла ее постоянно стоять у пульта в ожидании желающих прокатиться. Поэтому Эмма, вальяжно развалившись на нагретом солнцем пластиковом стуле и, слушая в наушниках оптимистичные мелодии 70-х, красила свои длиннющие ногти красным лаком. Ей в кои-то веки было спокойно и комфортно. Настолько, что она позабыла об утреннем разговоре Линетт и Майка, который, по-хорошему, должен был ее насторожить.

Внезапно до нее долетел писклявый голос Бесси, которая умудрилась перекричать музыку:

— Кейт! Эти молодые люди хотят с тобой поговорить! У них твоё фото!

Резко выдернув наушники, и, чуть не выронив из рук баночку с лаком, Эмма встала. К аттракциону, сопровождаемые владелицей парка, шли двое мужчин. Один — совсем еще молодой парень в очках, с яркими голубыми глазами добряка и простофили, другой — мексиканец лет сорока. Приблизившись к Голдфайн, голубоглазый протянул ей ее собственное фото:

— Вы — Эмма Хейли Голдфайн, 1992 года рождения?

Эмма, отступив на шаг и испуганно взглянув на Бесси, прошептала:

— Да.

— Что это за новости? — уперла руки в бока ее начальница, — зачем ты мне врала?

Голдфайн, отступив еще на два шага, тяжело сглотнула. Во рту появилась неприятная сухость, слюны будто не хватало. Ей стало по-настоящему страшно.

— Детектив Солис, полиция Юмы, — достал из кармана полицейский значок мексиканец, — мисс Голдфайн, вы арестованы по подозрению в хранении наркотиков, занятию проституцией и непредумышленном убийстве.

— Что? — Эмме показалось, что земля уходит у нее из-под ног.

— Вы арестованы, мисс, — повторил Солис, — вытяните, пожалуйста, руки вперед. Мой коллега сейчас зачитает вам ваши права.

Эмма поняла, что игра окончена. От осознания того, что через секунду у нее на запястьях защелкнутся наручники, причем, совсем не для ролевых игр в спальне, ей поплохело. Не зная, почему, она, вместо того, чтобы повиноваться, резко развернулась и побежала вглубь парка.

Бесси ойкнула и схватилась за голову, а полицейские, переглянувшись, бросились за беглянкой. Нагнали они ее быстро — двое здоровых мужчин в удобной обуви явно имели преимущество перед девчонкой на шпильках. Солис прыгнул на Голдфайн со спины и повалил ее прямо в грязь, не высохшую после вчерашнего дождя. Эмма попыталась выкрутиться из его рук, но он уперся ей коленом в поясницу и она, вскрикнув, сдалась.

— Вы только что добавили себе еще одну статью, мэм, — защелкивая на ее запястьях наручники, произнес детектив Солис.

— Я ни в чём не виновата! — от боли и досады заплакала Эмма.

— На невиновных не развешивают ориентировки по всему штату, — усмехнулся Солис, поднимая арестованную с земли.

От этих слов у Голдфайн в голове будто сложился паззл. Разговор матери и Майка о том, что она куда-то что-то сообщила, вдруг приобрел смысл. Самый жестокий и кошмарный смысл, который можно только вообразить. Эмма, всхлипнув, задала вопрос, на который и так уже знала ответ:

— Кто меня сдал?

— Твоя мать, — подтвердил ее догадку детектив.

— Мне жаль, — зачем-то сказал голубоглазый полицейский.

Эмма почувствовала такую боль, что не отказалась бы вместо нее сейчас вновь получить нож в ногу. Она, перестав сдерживаться, зарыдала в голос. Действительно, сейчас она могла вызывать лишь жалость. В грязи и слезах, с закованными за спиной руками, ковыляющая по аллее под прожигающим насквозь взглядом Бесси, которая словно разочаровалась в ней. Но если Голдфайн думала, что это самое худшее, что ее ждет, то она глубоко ошибалась.

У ворот парка стояли Айзек и Люсиль Хоровиц. Одетые во всё чёрное, они будто бы вновь хоронили сына. Когда Эмма и полицейские поравнялись с ними, детектив Солис остановился.

Несколько секунд все собравшиеся молчали. Напряжение уже можно было резать ножом, но тут Люсиль, набрав побольше слюны, плюнула Эмме прямо в грудь.

— Гореть тебе в Аду! — сказала она настолько жутким тоном, что арестованная вся похолодела внутри, — ты убила моего мальчика!

Эмма на это просто отвернулась, захлёбываясь слезами. Какой был смысл ей сейчас оправдываться? Люсиль была матерью, потерявшей сына. Причем, настоящей матерью, а не просто инкубатором для оплодотворенной яйцеклетки, как Линетт. Солис, не скрывая удовольствие от случившегося, запихал Эмму в полицейскую машину и, включив сирену, понесся в полицейский участок.

*

— У меня есть право на звонок? — спросила Голдфайн, когда ее привели в допросную и усадили за стол, сняв наручники.

— Конечно, — кивнул ей детектив, — сейчас принесу вам телефон.

Естественно, Эмма позвонила матери. Та тут же взяла трубку, будто сидела прямо у аппарата.

— Привет, мам, — сухо произнесла Эмма.

— Привет, — послышалось в ответ.

Почувствовав, что опять начинает плакать, девушка выдавила:

— Почему?

— Потому что за тебя была объявлена награда. Шестнадцать тысяч долларов! — будто говоря очевидные вещи, воскликнула Линетт.

— То есть, ты продала собственную дочь за шестнадцать тысяч? — поразилась Эмма.

— А что мне оставалось делать? Я пошла на почту забирать эту сраную мультиварку из телемагазина, смотрю — а там твое лицо! Разыскивается за кучу преступлений! Да еще и такая огромная награда! Лучше уж я ее получу, чем кто-то другой. Шестнадцать кусков на дороге не валяются, а аренда салона недешевая! Тем более, у нас кредит за дом, — принялась объяснять мать.

— Знаешь… я ценю это, — горько усмехнулась дочь.

— В каком смысле? — удивилась Линетт.

— Обычно за мою шкуру дают двадцатку, не более. А тут аж шестнадцать тысяч! Спасибо, что оценила меня так высоко, — с этими словами, не став дожидаться ответа, Эмма положила трубку. Слёзы на её глазах высохли.

*

Она не проронила больше ни слезинки. Не во время дознания, не во время судебных слушаний, не во время объявления приговора, который, несмотря на оправдание по непредумышленному убийству, включал в себя штраф в десять тысяч долларов и жёсткие восемь месяцев тюрьмы. Не даже тогда, когда стараниями Хоровицей ее определили в одну камеру с детоубийцами. И не тогда, когда сокамерницы изнасиловали ее полицейской дубинкой под безразличным взглядом надзирателей.