– Летом, милорд, я собираю цветы.

– Вот как. У меня тут есть кое-какие интересные книги, если вам захочется почитать.

– Боюсь, я не ботаник и мой гербарий никак нельзя назвать научным. На самом деле, мы с женой берем вазу и ставим в нее первые орхидеи, двухлепестковую и чемеричную. Потом появляются крапчатые орхидеи, орхидея «Мэн», пахучая орхидея, потом – пирамидальная и «Пчела». Мы стараемся отыскать как можно больше разных сортов и все лето наполняем ими вазу.

– У вас растет «Муха»?

– О да, иногда появляется, – ответил викарий.

– Мне говорили, что у вас такая есть.

– И бывает, – разгорячившись, продолжал викарий, – вырастает «Бабочка». Возле Волдинга в лесу…

– Нет, нет, ни слова больше, – прервал его епископ. – Даже мне. Вы не представляете, как быстро распространяется подобная информация, а если она дойдет до Лондона, то в одну прекрасную субботу к вам явятся двадцать человек, чтобы выкопать ее или хотя бы ее корни.

– Вы совершенно правы, милорд, – растроганно проговорил Анрел, которому всегда нравилось беседовать с людьми, понимающими толк в цветах.

Однако епископ переменил тему.

– А что вы делаете осенью и зимой? – спросил он. – В это время ведь нет цветов.

– Я собираю орудия труда древнего человека.

– Что ж, для этого трудно было бы найти место лучше. Волдинг, как мне помнится, хорошо известен геологам. И вы, насколько я понимаю, находите их в горах?

– Да, милорд. Особенно эолиты.

– Ну да. Они стали поводом для очень интересных дискуссий. Знаете, некоторые из них таковы, что кажется, не могли быть сработаны человеком.

– И я так думаю, милорд.

– Но вы, конечно же, считаете, что они вышли из рук человека?

– Да, я так считаю. Знаете, судя по некоторым из них, это очевидно. А если некоторые, то почему не все? Естественно, необходимо учесть процент ошибок. Все эолиты принадлежат одной эпохе.

Но в ту минуту, когда беседа должна была превратиться в дискуссию об оружии и орудиях труда древнего человека, епископ вновь переменил тему.

– Чем же вы занимаетесь долгими вечерами?

– По субботам…

– Нет, свободными вечерами.

– Иногда играю в шахматы, милорд. Наш врач очень хорошо играет и частенько заглядывает ко мне зимой.

– Замечательная игра, – сказал епископ. – Замечательная игра. Это даже не игра, а наука. Наука, которая еще не причинила вреда ни одному человеку. Очень рекомендую. Но вы играете с кем-нибудь еще кроме доктора?

– С викарием из Хутона.

– Прекрасно. Какой дебют вы предпочитаете?

– Руи Лопеса, – ответил Анрел.

– Несомненно, это лучший, – отозвался епископ, – несомненно, лучший, и все же, хотя я почти ничего не знаю о шахматах, если играть черными, то можно с равным успехом использовать дебют Мусио. Очень рекомендую, если вам придется играть черными. Мне известно, что считается, если правильно играть черными, то жертва коня белыми неоправданна, но ведь надо правильно сделать двадцать или тридцать ходов, а разве бывает такая абсолютная правильность в шахматах? Нет, я предпочитаю дебют Мусио и отказываюсь от него, только если имею дело с игроком, который умеет играть правильно и может свести на нет мою неотразимую атаку. Это жемчужина среди дебютов.

– Я попробую, милорд. Обязательно попробую.

– Вот и хорошо. Уверен, вы сумеете оценить этот дебют. А теперь, увы, вам ведь известно, что время епископа принадлежит множеству людей. Вот и у меня постоянный долг в несколько часов. У капеллана всё расписано. Я называю это превышением временного кредита. Итак, боюсь…

– Милорд, – воскликнул Анрел, – прежде чем уйти, позвольте мне изложить вам дело чрезвычайной важности. Я только что был в кафедральном соборе.

– И что? – подбадривая викария, спросил епископ.

– Горгульи, милорд. Особенно одна, которая смотрит на юго-восток.

Улыбка погасла на лице епископа. Какая-то печальная мысль завладела им, но минутой позже епископ отогнал ее и проговорил авторитетно и убедительно:

– Не стоит из-за этого расстраиваться.

– Милорд? – не понял бедняга Анрел.

Епископ покачал головой.

– А теперь…

Боже милостивый! Аудиенция подошла к концу, а викарий не получил ничего, кроме здравомыслия, здравомыслия, здравомыслия от трех разных людей. Его оставили один на один с проблемой, которая требовала максимального напряжения более значительного ума, чем его собственный, если все же пытаться изгнать мрак из прихода; но чем значительней ум, тем он лучше приспосабливается и тем больше подвержен здравомыслию, которое помогает бороться с обыденными трудностями. Здравомыслием викарий был сыт по горло. Когда он поднялся и из большого дворцового окна бросил взгляд на улицу, то по странной случайности, как ему показалось, увидел причудливо одетого человека в неописуемой шляпе, который, опираясь на странный посох, выходил из кафедрального собора.

– Осмелюсь спросить вашу светлость, кто этот человек? – показал на него Анрел.

Епископ подошел поближе к окну.

– А, этот… Увы, он не совсем в себе. Правда, совершенно безвреден. Его зовут Перкин. Он всегда жил тут.

– Не смею задерживать вашу светлость, – торопливо проговорил викарий и поспешил на улицу.

Анрелу в его отчаянном положении так хотелось чего-то еще кроме тактичного утешения, что он прямиком бросился к человеку в неописуемой шляпе и весело поздоровался с ним:

– Привет!

– Привет, – добродушно ответил бродяга.

Они были словно два старых друга.

– Все в порядке? – спросил Анрел.

– Ха-ха! – рассмеялся бродяга. – Нет.

– Вот и у меня тоже.

– Правда? – мгновенно отреагировал бродяга. – Постарайся не попасться им.

– Кому?

– Тем, которым я понадобился.

– А что случилось? – спросил Анрел.

– Тише! – Бродяга быстро огляделся. – Я скажу тебе, – проговорил он и еще раз огляделся, не подслушивает ли кто-нибудь. – Я потерял иллюзии.

– Потерял иллюзии? – переспросил Анрел.

– Да.

– Как это случилось?

– Я расскажу. Один раз я увидел мэра в праздничном наряде. Тогда я рассмеялся. Увидел высокие цилиндры и рассмеялся. Вот и смеюсь до сих пор. А потом увидел собор с его витражами и опять рассмеялся. От иллюзий ничего не осталось. Вот как это случилось.

– Понятно, – вздохнул Анрел. – Ты агностик и, возможно, социалист. Прискорбно такое слышать. Но ведь ты не сумасшедший. А все думают, будто ты сумасшедший, правильно? Не возражаешь, что я так говорю? Уверен, они и меня принимают за тронутого.

– Нет, – вдруг заявил старик, – от этого не безумеешь. По крайней мере не сразу. Но когда совсем нет иллюзий, тут, знаешь ли, приятель, надо быть начеку. Тут уж всё ополчается против тебя. Вот так-то.

– Тебе очень тяжело?

– Да, – ответил бродяга. – Понимаешь, у меня нет иллюзий. А это наша единственная защита. В ночном лесу много чего водится. И когда нет защиты, все, что в ночном лесу, пытается захватить тебя.

– Скажи, а Пан тоже пытался захватить тебя?

– Ну да. И он, и сотни других. В ночном лесу их полно.

– Значит, они приходят и мучают тебя?

– Мучают! Ну, да. Мне нечем защититься. Береги свои иллюзии, друг, береги свои иллюзии. Много раз, когда мне не спалось по ночам, я думал о бесполезном, подобно нашему, движении планет кругом и кругом пустого космоса. Тише! Когда впадаешь в такое настроение, они тут как тут, рыскают, принюхиваются. Потом вцепляются в тебя, крепко вцепляются, а тебе-то нечем защититься от тех, которые приходят с обратной стороны Нептуна.

– Нептуна? Ты и в астрономии сведущ?

– О да! – воскликнул бродяга. – Я много чего знаю. В этом-то и беда. Я слишком много знал. Поэтому в один несчастный день иллюзии и покинули меня.

– А ты можешь, – с тоской в голосе спросил Анрел, – вернуть их?

– Не теперь, – ответил старик. – Ночной лес забрал их себе.

С другой стороны улицы к ним направился полицейский: старику не разрешалось долго задерживаться на одном месте, так как он вызывал всеобщее любопытство и, стоило ему остановиться, вокруг него собиралась толпа, мешавшая уличному движению.