Нынешняя проповедь викария почти ничем не отличалась от его прежних проповедей, разве что на него ни разу не снизошло вдохновение и он не поднялся выше обычного уровня, что с ним бывало время от времени и бесконечно удивляло его самого. Как правило, он делал довольно подробные записи, однако проповедь как таковую не писал и не мог знать, в какое мгновение у него зазвенит голос и его мысль воспарит выше, чем он сам мог предположить накануне. В это воскресенье ничего подобного не произошло, ведь для парения нужны душевные силы, а они все ушли на раздумья и страх. В своей проповеди викарий не сказал прямо о том, что его больше всего мучило, хотя он думал об этом накануне и даже выбрал то место в Библии, где говорится о детях Израиля, поклоняющихся золотому тельцу, точнее, то место, где все, кроме троих, склонились при звуках трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и симфонии и всяких музыкальных орудий [3]. Но потом, все еще не оправившись от усталости из-за пережитого ужаса и растерянности, он не нашел в себе достаточно сил, чтобы предпринять открытую атаку на врага в козлином облике, который стал для него реальнее, чем Сатана для Армии спасения. Итак, он подготовил для своего маленького прихода добротную и довольно полезную проповедь, разве что в ней не было и намека на то, что в самом деле будоражило Волдинг. Еще произнося слова проповеди, викарий обратил внимание на некоторую неаккуратность в одежде своих прихожан, правда, он не был уверен, так ли это на самом деле или ему показалось.

Когда служба закончилась, викарий, как всегда, встретил у двери в ризницу свою жену и, как всегда, успел лишь пристроиться в хвост уходившим прихожанам. На сей раз рядом оказались мистер и миссис Даффин. Викарий старался не смотреть им в глаза, да и Даффины тоже отводили взгляды, словно так было легче разойтись в разные стороны. Однако викарию в конце концов стало не по себе, и, упрекнув себя в грехе небрежения, он заговорил с Даффином и заговорил так, чтобы достучаться до сердца мистера Даффина.

– Когда собираетесь косить? – спросил он.

Однако Даффин как будто думал совсем о другом и ответил не сразу.

– А, на днях, сэр.

На самом деле косить надо было не позже следующего дня, потому что трава уже совсем подоспела.

– Уверен, все будет хорошо, – сказал викарий своей жене, когда они шли домой, убежденный в этом прихожанами, которые пришли на воскресную службу.

– Да, – ответила Августа.

Однако то ли в тоне, каким она произнесла это короткое слово, то ли в ее взгляде, взгляде человека, осознававшего очевидную опасность, проскользнуло нежелание развеивать его грустные мысли, хотя нередко ей удавалось это с помощью всего нескольких слов.

– Я серьезно поговорю с мистером Хетли, – сказал викарий.

Он сказал это так, как будто беседа с Хетли, тем более ответы на заготовленные вопросы могли разрешить возникшие проблемы.

Августе от всего сердца хотелось, чтобы ее муж встретился с мистером Хетли; так воюющие страны, для которых победа или поражение – вопрос жизни и смерти, мечтают о союзнике. Однако и в этом она не могла или не хотела утешать его и преуменьшать опасность, против которой он сражался.

Так или иначе, но он знал, что ей дано чувствовать глубже, и, несмотря на то что у него было больше знаний и больше точной информации, ему постоянно требовалось знать ее мнение, как будто в любой момент ситуация могла измениться. В течение дня викарий задавал жене наводящие вопросы в надежде, что она отведет беду и даст покой его измученным нервам. И весь день, словно произнося бесконечный монолог, она без слов говорила о леденящем душу страхе куда яснее, чем он, время от времени рассказывавший о своих переживаниях.

Наконец день, наполненный мрачными предчувствиями, миновал, и наступил понедельник, который должен был подарить Анрелу союзника, имеющего информацию о реальном положении дел в Волдинге и способного справиться, если верить его репутации, с любой проблемой. Утром в понедельник викарий был почти спокоен; лишь одна тень тревожила его, хотя и не могла всерьез повлиять на его настроение, но все же тревожила, и это было воспоминание об отказе епископа в помощи. Так он воспринимал письмо епископа, так он чувствовал, пестуя в душе печаль, которая укоренилась гораздо глубже, чем он того желал. Но все же епископ послал Хетли в Волдинг, лучшего из всех. И викарий был благодарен ему, причем куда сильнее, чем если бы не думал о том, что епископ бросил его в нужде. Солнечным июньским утром, повеселевший душой Анрел вновь приехал со Спелкинсом в Селдхэм и сел в поезд, направлявшийся в Сничестер.

Выйдя на вокзале в Сничестере, викарий, зная, в какой стороне находится Ролтон, зашагал прямо по полям.

Вскоре показались деревья и живая изгородь, окружавшие церковь и дом священника. Вокруг расстилались луга, которым не было конца и края, и деревья, казалось, сторожили эту часть прихода от наступления вечных лугов. Немного дальше было видно несколько ферм.

Викарий миновал оборонительный строй деревьев, открыл калитку и зашагал по тропинке к дому священника; таким образом он явился к Хетли не вовремя и не с той стороны, то есть к двери, выходившей в сад, отчего не мог отыскать звонок. Однако Хетли, что-то писавший внизу, заметил его из окна и бросился через весь дом открывать дверь.

Первым делом Анрел разразился извинениями, на которые Хетли ответил добродушной улыбкой, после чего, все еще не произнеся ни слова, повел гостя в кабинет. Пройдя по коридору, они повернули направо и оказались в той самой комнате, в которой Хетли работал. Внешность Хетли обнадежила Анрела, ибо он увидел перед собой ученого с живым взглядом и с седыми висками, да и лицо у него было спокойное, разве лишь постаревшее. Что бы этот человек ни слышал в Волдинге, он крепко стоял на земле, и Анрел понял, что настала пора вызвать страхи из безграничного обиталища фантазий и проверить их на твердой почве учености. Что Хетли слышал, пока был в Волдинге? Что он думает по этому поводу? Эти вопросы полыхнули огнем в голове викария.

– Моя фамилия Анрел, – сказал он.

– Аннел? – переспросил Хетли.

– Нет. Анрел.

– Ах, да. Это вместо вас я служил в Волдинге.

– Большое спасибо.

– Простите?

– Я сказал, большое спасибо.

– Ах, пустое.

– Мне хотелось спросить вас о том, что вы слышали, когда были в Волдинге. Это бывает почти каждый вечер. Звучит негромко, но все же каждый звук слышен поразительно ясно. Я говорю о музыке, которая звучит там ясно и негромко. Вы наверняка ее слышали.

– Нет, – сказал Хетли, – я ничего не слышал.

Тихая фраза, которой закончилась моя предыдущая глава, прозвучала как сообщение о стихийном бедствии. Мы даже не представляем, какую роль в нашей жизни играет надежда. Вот и Анрел так поверил в помощь ролтонского священника, что, потеряв надежду, воспринял это как трагедию, как вселенское несчастье, требующее к себе внимание истории.

А Хетли через стол улыбался Анрелу, который сидел в кресле. Уйти немедленно было бы невежливо, к тому же у Анрела мелькнула мысль, что не все еще потеряно и, не исключено, что даже если Хетли не владеет сегодняшней информацией, он поможет ему своими знаниями. Итак, Анрел поднапрягся, желая спасти положение, и заговорил громче.

– Я помню вас еще по Кембриджу. Видел вас в колледже святого Гавриила. Хотя вы, конечно же, меня не помните.

– Да нет, что вы, помню, кажется, помню, – отозвался Хетли. – Правда, вы немного изменились, но я как будто вспоминаю ваше лицо. Вы учились…

– В колледже Всех Святых.

– Да, да. Конечно же, я вас помню. Сколько времени прошло. Да…

– Да, – проговорил Анрел. – Да. И я отлично помню, мы все отлично помним, каким вы были блестящим знатоком Греции.

– Знаете ли, меня это интересовало. Очень интересовало.