На берегу было пусто и ветрено – Глефа выползла из моря сначала на брюхе, волоча непослушные ноги, а потом, дрожа, все же смогла подняться, распрямиться во весь свой рост, оглядеть мир. Впервые с высоты, а не из самых глубин. Глянцевая, черная, покрытая капельками воды, она пробиралась по песку, увязая в нем, раскрывая и закрывая мощные челюсти, катая кислород во рту. С набережной, одной из улочек вдалеке, ее увидела худенькая девчушка в текущем от моря потоке людей, округлила глаза и зашлась бешеным ревом, распахнув большой круглый рот. Глефа почувствовала себя невесомо, будто нащупала тонкую нить-связку, но это чувство смыло в небытие будто соленой холодной волной. Кто-то подхватил девчонку на руки и быстро побежал сквозь толпу, не оглядываясь на черный длинный силуэт.

Глефу это удивило – она осмотрела собственные руки с наростами, сжимая подобие пальцев, и двинулась по берегу, ощущая бурлящий внутри голод. Есть хотелось страшно, но эти бегущие муравьи, уносящиеся со всех ног, вовсе не пахли вкусно или маняще – они боялись ее, и это было странно. Похоже на… смущение? Недоверие? Огорчение?

Она не осознавала натуры своих чувств, не знала, что ей делать дальше. На берегу из лодки выгружались люди, толкали и бросали друг друга, кидаясь в узкие переулки, как в омут. Глефа поковыляла к ним по песку, но люди бросились врассыпную, испуганно крича и махая руками. Последним увлекли за собой того странно светловолосого мужчину – он до последнего сжимал штатив в руках, снимая ее, и в глазах его прыгали чертенята.

Над головой затрещал вертолет.

Глефа двинулась в город, и только тут поняла, НАСКОЛЬКО ей не рады – грохот, крики, пальба. Она продиралась по улицам, перешагивая через людей, закрываясь руками от жалящих пуль, умоляюще таращилась в небо и только раскрывала рот, не в силах вымолвить не звука. Люди обтекали ее широким потоком, кто-то самоотверженно бросался, молотя по ней руками, а Глефа все шла, протягивая к ним руки, пытаясь поделиться собственными чувствами, собственными эмоциями – небо над головой, вокруг лишь воздух, без давящих тонн ледяной воды, и она, большая, сильная, прекрасная, прямо перед ними… Глефа махнула рукой, отгоняя надоедливый кусок железа, что больно жалил без передышки, и, зацепив пальцами, уронила прямо на землю – взрыв заставил мир вздрогнуть, пламя вспыхнуть и взметнуться к небесам, а крики агонии затопили пространство вокруг.

Боль становилась нестерпимой, по рукам текла черная густая жидкость, пахнущая железом, – кровь, только иная. По пути встречались искореженные, искалеченные трупы таких же, как она, – скрюченные, застывшие, пустые оболочки без права на дыхание. Люди бежали, в воздухе раздавался приближающийся треск. Глефа в немом крике выплеснула боль в небо и побрела обратно, стискивая раны. Голод топил в себе даже боль.

В нее стреляли отовсюду – с земли, с воздуха, даже из моря. Отчаявшись, она хватала машины, балки, людей, швыряла их, кромсала, отбрасывала, крича и вопя, захлебываясь этим криком. Небо вокруг разгоралось жаром, кожа шелушилась и ссыхалась, а чтобы утолить голод, она пропихнула в глотку что-то, что попадало под лапы. Мерзко. Но помогает.

И она ела дальше, давилась, но ела.

Возможно, у самого моря Глефе показалось, что она увидела отсвет серебристых волос и восхищенные происходящим глаза, но толпа текла вокруг быстро, испуганно, крича и мельтеша, так что это могло показаться лишь очередной иллюзией, вроде голубого пятнышка над головой.

Входя в море, она окрашивала соленую воду черным. В спину ей стучала дробь, выбивая последние силы. Горечь в груди разливалась вплоть до самых кончиков пальцев, провалы глаз жгло кислотой, она вся сгорбилась и сжалась, пытаясь стиснуть в себе эту боль. Глефа обернулась на мгновение, охватив взглядом пылающий, павший город, и скрылась в холоде с головой.

Там был покой.

И тишина.

Сон был долгим и мягким – в тугой пелене было темно и сладко. Куколка цедила капли телесного блаженства, чувствуя, как зудят и заживают раны на теле, как мерно и спокойно бьется сердце – не людское, а исковерканное природой, качающее черную жидкость, затаившее в себе обиду. Помнящее боль и отчуждение, каждый удар, каждое гневное и испуганное слово. Сердце, которое все пыталось затянуть невидимые дыры, но никак не могло этого сделать.

Все это долгое время, засыпая и пробуждаясь, она мучилась лишь одним вопросом: «За что?»…

Плыть большим, могучим, обтекаемым телом, взрезая воду, было приятно – погружаешь на глубину и уходишь в сплошное спокойствие, выныриваешь, подставляя округлые бока солнечным лучам, ощущаешь тепло на коже. Сказка.

Первое время, помня страшный опыт, они уходили далеко-далеко от берега и резвились в волнах, обдавая друг друга фонтанами и расслабленно балансируя у самой поверхности. Питались рыбой, скрывались от чадящих черным дымом, ободранных и ржавых редких катеров.

Однако все когда-то надоедает и съедается скукой – не выдержав соблазна, они небольшой стайкой подплыли к берегу, к его скалистой стороне, где редко можно было увидеть заблудшего человека. Песок золотило светом, скалы краснели рудой, кое-где чахлые деревца посылали на воду изумрудные блики. Она поплыла на мелководье, издалека увидев в воде босые темные ноги, поднимающие муть резкими движениями стоп. Сородичи испуганно гудели ей вслед, но она не оборачивалась.

Серебристый блеск волос видно было даже не зрением, сколько чем-то старым, давно похороненным в сердце, быстро и сильно качающем черную кровь. Запахло морской солью, выбелившей торчащую из воды скалу, страхом вкупе с человеческой паникой, и дымным жарким воздухом.

Она окунулась в прохладные воды моря, чуть остудившие пыл и упокоившие широким поглаживанием по черной, огромной спине.

– Дальфины! – закричал мужчина, сидящий на камнях, далеко от нависающих скал, у самой кромки, где светлое мелководье с некрупным золотистым песком уходило в чернеющие глубины. Он подставил ладони рупором, усиливая звук, но голос его был негромким и бесцветным. Призывающим, но опустошенным.

Дальфин.

Так она узнала, что стала дальфинихой.

Подплыла, немного опасливо косясь маслинами глаз, но желая поддаться тому всепоглощающе восторженному, одержимому взгляду, когда утлая лодка уносила его все дальше и дальше от черного, тонкого тела. Доверяла этому взгляду.

Дальфиниха подплыла близко, почти касаясь обтекаемым боком худых голых ног с поджатыми бело-серыми пальцами. Он протянул руку и бережно, осторожно коснулся ее глянцевой, гладкой спины, в то время как лицо его оставалось бесстрастным, каменным. Она вытянула голову над поверхностью, моргая влажными глазами, и примолкла, вглядываясь, пытаясь разгадать его загадку.

Теплая человеческая рука гладила черную кожу, окуная пальцы в морскую воду. Его торчащие в разные стороны, седые, светлые волосы стали гораздо короче. Неровно обрезанные, они заметно потускнели, но их слабоватый блеск отражался в черных зрачках дальфинихи, дробясь мелкими камешками света.

Откуда-то со скал доносился слабый дымок костра и жарящегося мяса – дальфины на горизонте опасливо били хвостами по поверхности и фыркали водой, но на вершине людей не было видно, и дальфиниха оставалась у человека, подставляя громоздкую морду под его ладонь.

Молчание не было тягостным или давящим, мужчина был погружен куда-то глубоко в себя, дальфиниха наслаждалась кратким моментом спокойствия. Его рука успокаивала, даровала поддержку и чувство единения, которого ей так не хватало в черных глубинах. Просто быть кому-то нужной, с кем-то связанной общим прошлым и разделять краткие мгновения настоящего. Вот так, в молчании и солнечном свете, соединяясь касаниями. Море мерно и тихо бормотало, убаюкивающе слизывая со скал наросшие буроватые водоросли.

– Эх ты, дальфин, дальфин… Плаваешь себе, таращишь глаза, а вся ваша наука… Все мои исследования… А, к черту! – Он отдернул руку и спрятал лицо в ладонях, раскачиваясь как маятник. Дальфиниха окунула голову, смачивая ссохшиеся глаза, и вновь вынырнула на поверхность, практически укладываясь головой на колени к нему. Мужчина одним глазом, сквозь пальцы, посмотрел на нее и буркнул тихонько: