Мы с Джоном записались в кафедральное СНО, которым руководил ассистент Орехов, воплощавший ненавидимый мною тип врача, чему немало способствовала и внешность – не ладно скроен, но крепко сшит, короткая шея, жабье лицо в очках, не отражающее никаких эмоций, давящий взгляд, педантичность и прилежание подменяют талант, низко, до бровей, надетая врачебная шапочка..и сухой, скрежещущий голос. Врач– администратор. Первое заседание общества, на которое мы пришли, проходило в аудитории кафедры. Председательствовал Орехов. Предстоял клинический разбор нескольких больных с редкой патологией. Кроме студентов, занимающихся в СНО, в аудитории сидели ординаторы клиники, аспиранты. Когда Орехов объявил диагноз последнего из представленных на демонстрацию больного, я подумал, что ослышался. «Семинома с метастазами в кости черепа». Лечащий врач зачитал историю болезни, показал рентгенограммы и потом ввел в аудиторию молодого парня в больничной пижаме. Ему было двадцать семь лет, по профессии – каменщик. Четвертая стадия рака, не подлежащая оперативному лечению, дни его были сочтены, хотя внешне парень выглядел вполне здоровым, только на бритой голове определялись небольшие, четко очерченные припухлости, размером с грецкий орех. Ему задали несколько вопросов, после чего увели. Я кисло усмехнулся и посмотрел на Джона. Про меня он все знал. «Будет тебе, Гоша. Даже не думай об этом.». –«Во всяком случае, семь лет у меня в запасе есть» – ответил я и постучал о деревянное сиденье. Конечно, узнать о том, что такая же, как у тебя аномалия развития, привела к злокачественному процессу, было неприятно. Как любая информация, полученная случайно, да еще при таких необычных обстоятельствах, она воспринималась, как знак свыше. Общеизвестно, что студенты-медики подвержены канцерофобии, постоянно находя у себя симптомы ракового заболевания. Но я действительно выкинул этот эпизод из головы и не зацикливался на нем.
В СНО нас прикрепили к доценту кафедры – Романковой. Она писала докторскую диссертацию на тему, предложенную ей Колесовым. Ей было поручено исследовать, можно ли использовать для коронарного анастомоза селезеночную артерию. Дело в том, что внутренняя грудная артерия тоже бывает поражена атеросклерозом, и тогда ее использование теряет смысл. В качестве альтернативы в таких случаях по мнению Колесова могла бы служить ветвь селезеночной артерии. Предстояла серия экспериментов на собаках. В качестве первого этапа исследований было решено опробовать модификацию операции Вайнберга. В конце сороковых годов, канадский хирург Вайнберг, предложил с целью улучшения кровоснабжения сердца вшивать внутреннюю грудную артерию в туннель, проделанный в миокарде. Конечно артерия тромбировалась, но расчет был на то, что от нее со временем прорастут в сердечную мышцу новые микрососуды. Конечно, эффективность такой операции была очень низкой. Но в то время чего только не предлагали, чтоб получить дополнительное коллатеральное кровоснабжение сердца – сыпали тальк в полость перикарда, перевязывали сосуды за грудиной – операция Фиески… Романкова должна была отработать технику имплантации селезеночной артерии в миокард. С высоты современных позиций идея, конечно, бредовая, но приказы шефа не обсуждаются.
Мы должны были ассистировать ей на операциях и после эвтаназии забирать у собак сердца, отправляя их на гистологическое исследование. Операции проходили в операционной ЦНИЛа (Центральная научно-исследовательская лаборатория) – мрачное, трехэтажное здание, стоявшее на отшибе; в подвале размещался виварий. Территория института постоянно была разрыта из-за ремонтов теплосети, и добираться до ЦНИЛа приходилось, перепрыгивая через канавы. К опытам приступили с началом зимы, проводя операции по четвергам каждую неделю. График иногда нарушался из-за нехватки собак в виварии.
Наркоз обеспечивал анестезиолог, работавший в клинике факультетской хирургии, – молодой, трудолюбивый и дружелюбный парень. Уснувшую собаку фиксировали на операционном столе, мы с Джоном выстригали шерсть по ходу нужного межреберья и брили, вооружась лезвием «Нева», зажатом в хирургический зажим. Оперировала Романкова, мы ассистировали. Торакотомия, ранорасширителем раздвигали ребра, через разрез диафрагмы проникали в брюшную полость, выделяли артерию, потом на работающем сердце тупым путем, раздвигая бранши зажима, проделывали туннель в миокарде и вшивали туда тяж с выделенной артерией. Редкие швы на рану перикарда, дренаж и ушивание раны грудной клетки, после раздувания лекгих анестезиологом. Для нас с Джоном это был бесценный опыт, ведь мы участвовали в настоящих операциях, учились работать с инструментами, левой рукой открывать зажимы, вязать узлы; позже нам доверяли самостоятельно делать доступ, ушивать плевру, межреберные мышцы… Однажды на операцию пришел младший Колесов в сопровождении аспиранта кафедры Дулаева. Они хотели опробовать, недавно разработанный ими, миниатюрный сосудосшивающий аппарат дл наложения анастомоза с коронарной артерией. Евгению Васильевичу в то время было лет тридцать пять, на кафедре его называли Женей. Наверное, он был похож на отца в молодости – такая же нескладная, не спортивная, фигура, детское лицо в очках, так и не возмужавшее с возрастом, мягкий интеллигентный говорок. Оперировал легко, увлеченно, играючи, с ясным пониманием, что нужно делать в каждую минуту. Указания своим помощникам по ходу операции отдавал не категорично, но так уверенно, что не исполнить их было нельзя. Я помню, как в тот раз он все напевал под маской : « А снег повалится, повалится.. и закружит веретено…».Прицепилась к нему эта песня. Может быть именно тогда, следя за тем, как он оперирует, я вывел для себя закон – руки хирурга должны быть невесомыми, они должны парить, как в невесомости, им должно быть легче подниматься, чем опускаться. Наложить анастомоз тогда не получилось, не смогли «разбортовать» артерию на аппарате, пришлось заканчивать имплантацией в миокард. « И моя молодость повадится ходить цыганкой под окном»… Ничего, в другой раз получится.
Гистологические исследования препаратов сердца в различные сроки после операции показало образование новых кровеносных сосудов в зоне имплантации артерии. На городском конкурсе студенческих научных работ мы получили какую-то грамоту, а вот Алмазов – ведущий кардиолог города и будущий академик, на научной институтской конференции, выслушав наш доклад, сказал, что лечение ишемической болезни сердца останется все-таки за терапевтами. Это было в семидесятом году. Как он ошибался, именно хирургия, внедрение АКШ, совершило переворот в этой области.
Приобщение к экспериментальной хирургии позволило нам впервые, всерьез ощутить себя хирургами. Хирургический стерильный халат, который надевала на тебя операционная сестра и завязывал на спине санитар, это был уже не маскарад. Это уже не любование перед зеркалом вроде того, как в детстве нравилось примерять парадный мундир отца с полковничьими погонами, с двумя орденами Отечественной войны и тремя Красной Звезды, и кортик на расшитом золотом поясе. В то же время в нас окрепла решимость в правильности избранного пути, и теперь пора было ближе знакомиться с хирургией клинической. Два раза в неделю «факультетская хирургия» дежурила по «скорой», то есть по оказанию экстренной хирургической помощи. Конечно, это были не такие напряженные дежурства, какие приходилось нести обычным городским больницам, и предназначались в основном для обучения студентов. Дежурный врач звонил центральному диспетчеру на «03» и заказывал сколько больных и с какими диагнозами следует привезти. Как правило это были пациенты с подозрением на острый аппендицит. Смешно даже сравнивать те идиллические дежурства с «мясорубкой», которая творилась в приемных покоях городских больниц, работавших на «скорую» по городу.
Мы стали ходить на дежурства, чтоб присутствовать на операциях. Сначала по тем дням, когда дежурил Джонов родственник, а потом, когда к нам привыкли, в любые другие дни. Это время осталось во мне самым приятным воспоминанием об институте. Мы приходили вечерами, когда стихла дневная суета, связанная с учебным процессом и клиника, наконец, могла заниматься тем, чем ей в первую очередь положено заниматься – лечебной работой, в тишине, ни на что постороннее не отвлекаясь. Горели фонари у входа, облетали осенние листья, и на крыльцо, контрастируя с чернотой сумерек, выходили люди в белых халатах, наспех покурить Приемный покой располагался на первом этаже отделанного темно-красной плиткой, красивого, но старого здания, новый корпус для клиники только строился . Экстренная операционная была маленькой, тесной и душной, без окон, освещалась только операционной лампой над столом. Самой часто выполняемой операцией была аппендэктомия. Оперировал кто-нибудь из дежурных хирургов и обязательно с двумя ассистентами – роскошь, которую здесь могли себе позволить, так как недостатка в желающих среди студентов старших курсов и клинических ординаторов, также приходивших на дежурства, не было. Чаще других ассистировал шестикурсник Коротеев Илья – высокий, статный, парень, которому очень шел операционный костюм, халат и особенно колпак, напоминавший татарскую квадратную тюбитейку, только белую. Мне нравилось, как он наполнял шприц из банки с новокаином – одной рукой, сдвигая указательным пальцем корпус шприца относительно поршня. Эффектно, большинство делают это двумя руками. Операционной сестрой подрабатывала студентка пятого курса Обезгауз, очень миловидная, полненькая брюнетка, ее младшая сестра училась с нами на курсе, в параллельной группе. Чтоб волосы не выбивались из-под колпака, она дополнительно обвязывала лоб широким бинтом, что на мой взгляд придавало ее облику еще большую пикантность. « Он терапевт, и дети его будут терапевтами» – отвечал ей лихой Коротеев, вспоминая какого-то своего сокурсника. Сам Коротеев большим хирургом тоже не стал, переквалифицировавшись со временем в анестезиолога; недавно я прочитал его фамилию в списке профессоров кафедры анестезиологии МАПО – и был разочарован, вспомнив, как именно к нему, к его идеальному облику хирурга, испытывал зависть тогда. Сейчас я понимаю, что сотрудники кафедры не были великими спецами в области экстренной хирургии органов брюшной полости, их достоинством была плановая хирургия. Тем более непонятной кажется мне сейчас та легкость, граничащая с безответственностью, когда они доверяли выполнение операций начинающим хирургам, зачастую даже не присутствуя сами в это время в операционной. Помню, какое впечатление на меня произвел клинический ординатор из Ливана, оперируя острый аппендицит.. Ему было сильно за тридцать, внешне – типичная «дубина стоеросовая», с огромными, неуклюжими руками и совершенно тупой, деревенской физиономией с безумным взглядом. Где такого откопали? Нельзя сказать, что у него дрожали руки, они просто ходили ходуном с чудовищно огромной амплитудой, так что делалось страшно всякий раз, когда в них оказывался скальпель или игла. Человек ничего не соображал, но старался и волновался. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы не Коротеев, ассистировавший ему и хватавший ливанца за руки в нужный момент.
