Сквозь продольные окна виден гладкий белый самолет, он медленно отъезжает от выхода на посадку. «Нет!» – хочется крикнуть мне. Вскочить, сбить с ног представителя авиакомпании и с силой распахнуть эту дверь, будто в боевике. Конечно, я этого не сделаю. Не смогу. Да и не стоит стараться. Из груди вырываются душившие меня рыдания.

Представитель авиакомпании обращается ко мне, тон у нее стал добрее.

– Завтра в это же время будет еще один рейс до Прованса.

Я поворачиваюсь к ней, моргая влажными глазами.

– Это не важно, – безучастно говорю я. – Я уже никуда не лечу.

На меня наваливается усталость. Как же тоскливо, как стыдно теперь возвращаться! Позвонить маме, она – внутри все сжимается – обязательно будет в каком-то смысле ликовать. Отправить Руби сообщение, типа, представляешь, я вернулась, да я и не улетала… И весь этот треп о роскошных французах кажется сейчас таким глупым. Я вздыхаю.

Мне бы следовало одолжить у своей новой лучшей подруги, представителя авиакомпании, телефон – нужно же как-то из аэропорта добраться домой, в Хадсонвилл. Но я ничего не делаю. Замерев, я сижу в кресле, как будто оставаясь в аэропорту, я смогу предать все случившееся забвению, оторваться от реальности. Отрешенно смотрю на взлетную полосу. Гроза кончилась, и стоит тихая ночь: ни грома, ни молнии, темное небо кристально чистое.

Самолет гудит, набирает скорость и – я задерживаю дыхание – отрывается от земли, его нос задирается вверх. Уже летит. Это я лечу, вернее, должна была лететь. Я кусаю губы. Самолет поднимается все выше, унося с собой не только мой чемодан, но и все надежды и мечты. А я остаюсь здесь, и впереди у меня, скорее всего, такое лето, что хуже не бывает.

– СУПЕР! – ИЗ КУХНИ доносятся возгласы мамы. – Лидия, ты просто супер! Правда! Спасла нас от черничного дефицита!

Что-что? Открываю глаза. Я в своей постели, зарылась во все свои пышные подушки. Жалюзи в комнате плотно закрыты. Голова побаливает, а кожу на щеках стянуло, как случается, когда долго плачешь. И что там мама тете кричит про чернику? Почему я здесь, дома, а не во Франции?

Я сажусь на постели, и ко мне возвращается память. Как у выхода на посадку ответила на звонок отца. Как одолжила у представителя авиакомпании сотовый, чтобы позвонить маме, и та почти сразу появилась в аэропорту, ужасно рассерженная на папу, но в то же время испытавшая какое-то облегчение. Как мама везла меня домой, а я сидела рядом, напряженная, и старалась сдерживать слезы. Как сразу побежала в свою комнату, где всю ночь поочередно то кипела от злости, то рыдала.

Встаю, зевая и потягиваясь. В зеркале отражаются торчащие во все стороны волосы и мятая пижама – этому я совершенно не удивляюсь. Зато удивляюсь огромной трещине во всю его длину.

Да, конечно. Вот еще одно воспоминание. Вчера я, разбирая сумку, в ярости швыряла предметы куда попало. И даже фотоаппарат тети Лидии собиралась метнуть, но, к счастью, вовремя остановилась. Вместо него с размаху бросила через всю комнату путеводитель по югу Франции. Корешок книги ударился о зеркало и расколол его.

Меня передернуло: плохая примета. Семь лет счастья не будет! Потом я вспомнила, что жизнь у меня уже и так несчастная. Так что нет смысла бояться разбитого зеркала. Я босиком подхожу к окну и, подняв жалюзи, щурюсь от яркого послеполуденного солнца. Свет заливает стены комнаты и падает на любимый постер Ренуара: две сестры, одна в белом платье, другая – в розовом, поют у фортепиано. Сегодня почему-то картина кажется мне банальной. По-детски наивной.

С захламленного письменного стола доносится жужжание мобильника. Хватаю его – вдруг отец. Но нет, сообщение от Руби, она шлет их мне все утро. Я смущенно вспоминаю настоящий град сообщений, который я вчера обрушила на лучшую подругу, едва зарядив мобильник. «Чрезвычайная ситуация!!! Застряла в Хадсонвилле! Папа = враг». И все в этом роде. Руби, как все нормальные люди, спала, но ее молчание только подогревало мой пыл. Последнее сообщение, уже на рассвете, содержало что-то вроде «Ты отстой», после чего я наконец добрела до кровати и забылась сном.

Просматриваю ответы Руби и с облегчением понимаю: она не сердится на меня за безумные сообщения. Наоборот, она, как и я, подавлена и обеспокоена тем, как проходит мое лето. «Ты перезвонила отцу??? – говорится в последнем сообщении. – Да звони прямо сейчас!!! Убеди его, что тебе НЕОБХОДИМО поехать во Францию, несмотря ни на что!»

Я киваю, соглашаясь с телефоном. «Ты права, как всегда, о мудрейшая лучшая подруга!» – отвечаю я. Надо бы на самом деле позвонить отцу, ведь разговор не окончен, еще есть вопросы. И возможно, – во мне теплится искорка надежды – я уговорю его позволить мне приехать.

Перебираю залежи на столе и нахожу распечатку папиного письма с его телефонами. Волнуясь, звоню на сотовый, но в ответ лишь безнадежные гудки. Наверное, я могу принимать международные звонки, но не совершать их.

Открываю дверь комнаты и выхожу в коридор с ковровым покрытием. Дом у нас одноэтажный, и отсюда мне слышно, как в кухне разговаривают мама и тетя Лидия. Мама говорит что-то похожее на «не рассказывай». Тетя Лидия сначала что-то бормочет, а потом я четко слышу: «Почему бы не попытаться? Уже столько времени прошло!»

Почему бы не попытаться? О чем они? Я продолжаю прислушиваться, но из крана начинает литься вода. Ну что ж. Уже хорошо, что мама чем-то занята. Я разворачиваюсь и на цыпочках захожу в ее залитую солнцем спальню, где на тумбочке стоит наш домашний телефон.

Ро, наш рыжий полосатый кот, свернулся клубком на маминой кровати и приветливо мяукает. Я не обращаю на него внимания. Ро вообще-то мой кот – подарок от мамы в знак сочувствия после развода с папой, – но маму он больше любит. Она, кстати, и придумала имя: полностью его зовут Шредингер, это в честь знаменитого физика, у которого, насколько я помню, была какая-то теория про кошек. Я хотела дать ему имя Живоглот, в честь кота в «Гарри Поттере», но всякий раз, когда я его так называла, Ро начинал на меня шипеть, и я перестала.

Я сажусь на краешек кровати на безопасном расстоянии от Ро и потной рукой беру телефон. Снова набираю папин мобильник, там сразу включается автоответчик. На записи папа что-то непонятно говорит по-французски, я пугаюсь и бросаю трубку. Тогда, осмелившись, я решаю позвонить ему домой. Вдруг он уже вернулся из Берлина, и я могу прилететь.

Домашний телефон дает гудок, другой.

– Allô?

Трубку взяла девочка с тонким мелодичным голосом. Я откашливаюсь и, волнуясь, пытаюсь вспомнить хоть что-то по-французски.

– М-м-м, bonjour. Parlez-vous… м-м-м… anglais? [33] – запинаясь, спрашиваю я.

– Да, я говорю по-английски, – почти без акцента отвечает девочка. Ее дыхание слегка сбивается, будто она запыхалась. – Кто это звонит? – спрашивает она.

– М-м-м… Саммер, – отвечаю я. – Саммер Эверетт. Дочь Неда Эверетта. – Я кусаю губы. – Могу я поговорить с отцом? Это ведь его телефон?

На другом конце тишина, кажется, связь прервалась.

– Он в Берлине, – теперь девочка говорит отрывисто.

– Ой, до сих пор? – у меня вырывается грустный смешок; девочка молчит. – А вы что, его помощница? – продолжаю я. – Я должна была этим летом ему помогать, но…

– Я не помощница, – коротко прерывает девочка. – Мне нужно идти, опаздываю на встречу с друзьями.

По маминым часам я пытаюсь вычислить, сколько времени во Франции. Почти девять вечера. Интересно, кто она такая. Одна из друзей-художников, о которых упоминал отец? По голосу моя ровесница. Пытаюсь спросить у нее, можно ли передать сообщение, но в телефоне гудки. Она повесила трубку.

Прямо сама любезность. Я пожимаю плечами и кладу трубку на место. Уныло вглядываюсь в знакомый постер в рамке на стене: на простом белом фоне напечатана цитата: «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Гераклит». Знаю, что в этой фразе есть философский смысл, но не совсем понимаю какой.