Мне почему-то казалось, что его дом заслуживает быть сфотографированным. И вскоре мои ноги вынесли меня из троллейбуса рядом с перекрестком улиц Девятого Мая и Врача Михайлова.

Вдоль улицы имени дня Победы тянулись одноэтажные двухквартирные дома. Под окнами раскинулись заросли из вишен и яблонь. Вдоль асфальтовых тротуаров кое-где стояли древние тополя.

Адрес Паши Конькова темнел буквами по ржавому стальному листу, прибитому под карнизом. Белая краска давно сошла, уступив место ржавчине, однако черные буквы еще сохранились. В палисаднике, заслоняя окна, торчала громадная яблоня и густой вишневый «подлесок». Давно немытые стекла слепо глядели на улицу. За низкой калиткой образовался непроходимый газон из аптечной ромашки, лопухов и крапивы. По-другому быть не могло, если в доме давно никто не живет.

Паша ходил отсюда в школу. Потом, повзрослев, занялся собственным бизнесом. Какой у бригадиров бизнес, всем известно. Паша занимался бизнесом, а тем временем один за другим скончались его родители. Квартира, скорее всего, была приватизирована, осталась за Пашей и теперь пугала своим видом прохожих. У богатых так. У них на мелочи жизни времени не хватает.

Я вдруг заметил, что в мою сторону, от противоположного угла палисадника, смотрит какая-то тетка. Пришлось отлипнуть от ворот и двинуться в ее сторону. Наверняка это была одна из соседок Великого Паши.

Однако старуха вильнула к себе в воротца, подставив спину.

– Мне бы о доме узнать! – крикнул я вдогонку старухе. – На секунду всего!

Слово «дом» подействовало на бабку словно кодовое слово: она остановилась и развернулась.

Допрашивать кого-либо, в том числе старух, я еще толком не умел. Впрочем, это могла быть всего лишь обычная беседа – без ручки, бумаги и диктофона. Однако рука у меня тем временем нажала кнопку мобильника, и запись уже пошла. Вряд ли старуха догадывалась, что я записываю ее голос.

– Здравия желаю, – поздоровался я с бабкой, как если бы она была майором, а я рядовым. И женщина обмякла.

– Слушаю вас, – сказала она, кивая в ответ. – Что вас интересует?

– Понимаете, – продолжил я, – нас интересует, конечно, не дом, а тот, кто здесь жил. Дело в том, что против хозяина возбуждено уголовное дело…

– Так-так, – оживилась старуха. – Слушаю вас, продолжайте.

– Коньков взят под стражу за убийство и причинение…

– Ну как же, – скрипнула старушка, опережая. – Это нам известно. По зиме натворил, паскудник. Пришиб одного до смерти, а другого лишил этого самого. Известно.

– Пятерых, – поправил я. – И теперь думает выскользнуть.

– Опять?! – У старухи округлились глаза. – Наново, значит, собрался… А я-то всё думаю: отчего это Гошка такой задумчивый стал, на работу не ходит, а теперь и вовсе пропал. Жил всю жизнь безвылазно, а тут вдруг намылился.

– Что за Гошка? – удивился я. – Вы что-то путаете.

– Ну, как же… Братец Пашин. Однояйцовый.

Последнее слово женщина произнесла без запинки, как по написанному, и с укором посмотрела мне в глаза. Возможно, она хотела сказать, что знать очевидные истины работники милиции просто обязаны.

– В смысле? – произнес я дурацкое слово.

– В смысле того, что похожи друг на друга, как два шарика от подшипника!

Старуху трясло от смеха.

– Это не я сказала. Это слова их родного папаши. Попробуйте отличить шарики друг от друга.

Я поймал себя вдруг на мысли, что стою с разинутым ртом: у Паши был брат, и об этом никто не знал – особенно Вялов. Он взял Пашу под стражу, провел очные ставки и успокоился. Оно и понятно, поскольку братец никакого отношения к Паше не имеет, потому что не обязан за него отвечать.

– Милиционерам, говорит, никто не поверит, – бормотала старуха, – и брата освободят прямо в зале суда – слыхали? Так прямо и говорит, что в зале суда. А что с него возьмешь – дурак и есть…

Мои извилины отказывались понимать. Паша был явным дебилом – тут и спорить не о чем. Но я ошибался, поскольку придурков оказалось двое.

– В дурдоме лежал…

– Кто? – не понял я.

– Да Гоша же,

– А Паша?

– Этот умный у них. Школу на отличие закончил, хотя непоседа был, по заборам любил скакать, из воздушки по воронам стрелял… А тот из психушки не выбирался попервости, как только диагноз поставили. Говорят, у него случился сдвиг. На почве взросления. Вот он и говорит: если, говорит, убрать свидетеля, то милиционерам никто не поверит… Так и говорит. А что ему! Он же за свои слова не отвечает – так себе, прет околесицу… Услышит и мелет языком.

Соседка, рассказывая о братьях Коньковых, вдруг перескакивала на то, что за стенкой у нее теперь кто-то шумит, словно кирпичи разбирают.

– Нет-нет, а потом как начнет шуровать, инда страх берет. И так почти что с неделю. Неужто печку взялся ломать?

– Где же он ходит-то? – вспомнил я про заросший двор.

– А! – махнула та рукой. – Ему же закон не писан… Проломил дыру в заборе и лазит через мой огород. И это еще не всё… – Женщина приблизила ко мне лицо и продолжила: – До сих пор не могу понять, кто из них на самом деле сидит. Сначала будто бы Пашка сидел, а теперь даже и сказать не могу.

Старуха замолчала, прижав ладонь ко рту.

– Через забор, значит, прыгает, – уточнял я.

– В дыру лазит, – поправила женщина. – Я уж отступилась, не стала заделывать: стукнет по голове полешком – и поминай как звали. Он же больной, а с больного какой у нас спрос. Подержут да выпустят.

– И что у него за болезнь?

Старуха замялась. Точного названия она не помнила. Знала одно, что Гошку держали на «вытяжке» не особо долго: подержут «маненько» – и опять выпустят.

– То ли крыша поехала, – напрягала она мозг. – А может, он ссался у них, но точно помню, что в армию он не ходил.

– Значит, не опасен, раз выпускают, – предположил я.

– Какой там! – Лидия Алексеевна взвизгнула. – А забор! А за стенкой шурует! Кирпичами! У нас же дом-то единый! Через стенку живем!.. Не знаю, не знаю, но я бы, допустим, задумалась – для чего кирпичи-то ломать?!

Поговорив еще минут десять, я распрощался с ней. Лидия Алексеевна взяла с меня слово, что милиция непременно задумается над поведением близнеца.

Визит по старому месту жительства не радовал, поскольку психически больной обострял проблему. События последних дней, включая стрельбу, – всё это могло быть делом рук Гоши, с которого как с гуся вода. Отлежит свое в стационаре и снова выйдет.

На остановке я вошел в троллейбус и отправился в РУВД, собираясь поделиться информацией с Вяловым и Блоцким. Скорее всего, они не знали про братца-кролика. Кроме того, хотелось увидеть Петра и заглянуть тому в похмельные очи. Как ни крути, Петька был моим другом, и если бы он спился, то это было бы печально.

Блоцкий оказался на месте. По привычке он ругал существующий порядок вещей. Ему не нравилось, что сведения из двуногих источников приходилось выуживать едва не клещами.

– Прикинь, – говорил он, – никому это не надо. Ни куму, ни свёкру.

– В смысле? – не понял я.

– В смысле, что надо ехать в следственный изолятор, чтобы узнать, кому выдавал арестованный доверенность на продажу собственного дома.

Оказалось, на телефонные звонки тюремное начальство отвечать не желало. Оно даже слушать не хотело оперативника Блоцкого.

– Короче, поедешь со мной, – решил за меня Блоцкий, – а то у меня машина без сигнализации. Только туда и обратно.

Блоцкий рассмеялся. Он собирался меня использовать вместо сигнализации, и это обстоятельство, как видно, его веселило.

– Кого из нас преследуют? – спрашивал он. – Может, меня? Или всё же тебя?

Отвечать на дурацкие вопросы не было никакой охоты, и я согласился ехать. И вскоре уже торчал на Волжском мосту, как винная пробка в бутылке. Череда машин образовала гигантский хвост, он начинался от Заволжского косогора и длился на протяжении нескольких километров.

Включив передачу, Костя проехал метра два и, остановившись, стал ругать мост. У нас не найти человека, кто бы не делал этого почти ежедневно, поскольку ездить через мост из-за его низкой пропускной способности стало практически невозможно, тогда как новый мост, заложенный в прошлом веке, до сих пор стоял недостроенным.