— Это правда, — сказал я, выпустив её из объятий. — Ничто не трогает нас в тех, кого мы ненавидим.

— Ты сам себя ненавидишь, — она в изнеможении плюхнулась на мостовую и осталась сидеть на холодных камнях, уронив руки на колени. Несмотря на то, что она сидела у меня в ногах, мне казалось, что она возвышалась надо мной. — Мне не нужно говорить тебе, за что. Ты знаешь, что думает твой Бог про всё это.

Опять я не мог с ней не согласиться.

— Я знаю, что не будет мне пощады на том свете. Я превратил требник в подушку для похотливых грёз. Я плюнул в лицо своему Богу. Всё для тебя, чаровница. Чтобы быть достойным твоего ада. А между тем ты пленительна и добра. В твоём сердце живёт жестокость лишь к одному мне. Как это по-цыгански? Amria? Одно единственное доброе слово. Скажи слово, только одно слово.

Набрав в лёгкие воздуха, она прищурилась. Будто не я ждал от неё ответа, а она от меня.

— Убийца, — сказала она наконец.

Её окончательный вердикт. А ведь она не сразу произнесла это слово. Очевидно, у неё были и другие слова на уме.

— Хорошо, — сказал я смиренно. — Значит, убийца. Пусть будет так. Но ты всё равно будешь принадлежать мне. Вставай, — вновь приблизившись к ней, я взял её за локоть и вздёрнул вверх, точно капризного ребёнка, которому вздумалось упрямиться посреди запруженной улицы. Мне приходилось удерживать её правой рукой, так как левую сковала судорога. — Идём. Ведь ты умереть не готова.

— Какая разница? Я всё равно умру. Ты убьёшь меня, когда поймёшь, что я никогда не полюблю тебя. Пусть уж это сделает палач. По крайней мере, он знает своё дело и выполнит его быстро. Оставь меня. Я даже имени твоего не знаю. Не знаю, кем ты раньше был, но стал убийцей. И умрёшь убийцей.

— Ты не убийца! — раздался чистым женский голос, который я не слышал больше двадцати лет.

Затрепетав, я отвёл взор от цыганки и увидел у неё за спиной создание столь дивной красоты, что Бог предпочёл бы её Святой Деве и избрал бы её матерью своей, Он бы пожелал быть рождённым ею, если бы она жила, когда он воплотился в человека.

Я узнал в девушке свою кузину Витторию.

— Ты не убийца, Клаудио, — повторила она по-итальянски. — Отпусти её пока не поздно.

Пальцы мои разомкнулись и соскользнули с белого платья цыганки. Перо не в состоянии описать то выражение изумления на её лице. Сомкнув руки за шеей, точно убеждаясь, что на ней не было верёвки, она отшатнулась от меня. В ту же секунду я почувствовал, как боль и тяжесть покинули мою грудь.

Глянув вниз, я увидел себя со стороны: костлявое существо, окутанное чёрной материей, лежало, скрючившись у подножья виселицы. В то же время, я чувствовал своё тело. Оно было лёгким, подвижным и полным сил. Когда я провёл руками по лицу, я обнаружил, что морщины исчезли. На лбу вились жёсткие, густые волосы.

— Невероятно, — пробормотал я, и мой голос показался мне юным и звучным. — Как… как такое возможно?

— Я всё расскажу тебе, — ответила Виттория. — Ведь в нашем распоряжении вся вечность.

— Вечность? Мне суждено провести её в том же месте, где и ты? После всех моих злодеяний?

— Твои злодеяния — обратная сторона твоей благодетели.

— О, это насмешка. Дьявол издевается надо мной.

— Уже не издевается. Всё кончено. Смотри.

Я видел, как цыганка склонилась над моим телом, сняла с него чёрный плащ и накинула себе на плечи, полностью скрыв своё белое одеяние. В таком виде она могла раствориться во тьме и покинуть Париж до рассвета.

Судорожно сжатые пальцы моей руки были опутаны каким-то шнурком, к которому был привязан маленький атласный мешочек. Это была ладанка, которую я сорвал с шеи девчонки.

========== Глава 64. Purgatorio ==========

Оставив позади виселицу, которой суждено было пустовать на этот раз, мы молча шли вдоль набережной. Все постройки вокруг нас стали полупрозрачными и призрачными. Весь мир походил на предрассветную игру теней. Дворцы и жилые дома казались угольными набросками на куске пергамента. Пустая Крысиная Нора зияла точно раскрытая пасть мёртвого животного. Из плотной материи были сделаны лишь мы с Витторией.

Всё ещё привыкая к своему новому телу, я то и дело дотрагивался до её руки или струящихся тёмных волос. Пришло время обратить внимание на наши одеяния. На ней было бледно-голубое платье, то самое, в котором я видел её в последний раз, а на мне флорентийский уличный костюм, которого у меня никогда не было при жизни. Я не спрашивал, кому пришло в голову меня так причудливо облачить, a лишь радовался, что сутана больше не обременяла меня. Когда у меня последний раз так чётко работал мозг?

— Как великодушно с твоей стороны навестить грешного кузена перед смертью, — сказал я наконец. — Долго тебе пришлось молить, чтобы тебя отпустили?

Не знаю, почему я говорил о Боге во множественном числе. Почему-то я не осмеливался произнести это слово. Быть может, мне всё ещё не верилось, что существо в облике Виттории было действительно послано Богом. Мне до сих пор казалось, что дьявол продолжал со мной играть, сменяя одно наваждение другим.

— Мне и не нужно вымаливать разрешение, — ответила она. — Там, откуда я пришла, нет ни стен, ни замков, ни запретов.

Мы говорили на итальянском, при чём говорили, не размыкая губ. У меня в голове возникала мысль, и Виттория схватывала её.

— Что же ты раньше меня не навестила?

— Я навещала тебя, Клаудио, и не раз, — ответила она с лёгкой грустью, но без упрёка. — Но ты был глух и слеп. Погрузился в свою работу. До тебя невозможно было достучаться. Открою тебе научную тайну: золото невозможно добыть из угля. И философского камня нет. Это всё выдумки.

— Фламель славно потешился.

— Не Фламель, а его ученики, вернее, те, которые называли себя его учениками. Сам философ вовсе не стремился оставить после себя столько загадок. Ты прекрасно знаешь, как легко развеять по миру небылицу, сплести легенду. Ты попался на тот же крючок, что и остальные. Сколько ночей ты провёл в его подвале, копая землю. Ты думаешь, ты один такой безумец в Париже?

— Каждому безумцу хочется верить, что он единственный. В глубине души я всегда знал, что посвятил себя никчемному труду. Я прятался за лженаукой, чтобы избегать лишних соприкосновения с человечеством. Там, куда ты меня ведёшь, тоже люди? Впрочем, какое мне дело до других людей? Там будешь ты. Как тогда всё нелепо вышло. Я о том, что случилось двадцать с лишним лет назад. Как бесцеремонно нас тогда разлучили. Твоему отцу не терпелось породниться с богатой купеческой семьёй. Что ещё делать бедным дворянам? Родословную на хлеб не намажешь. Я не позволил себе роптать и скорбеть. Ведь родители воспитали меня покорным, научили опускать глаза и говорить тихим голосом. Мысль об открытом бунте не посещала меня. Да и кто бы внял возражениям четырнадцатилетнего мальчишки, которого всё равно предназначили для духовного сана? Я подавил в себе злобу на взрослых, отнявших тебя у меня. А ведь это были зачатки любви, совсем не родственной. Ты слышишь меня, Виттория? Я наконец признался тебе в любви. Осмелюсь полагать, и ты не просто в шутку поцеловала меня. Разумеется, я был зол, когда мне сообщили о твоей помолвке. Уверен, что все безумства, содеянные мной за последний год, — отголоски той подавленной детской злобы. Но это уже не имеет значения. Я могу с уверенностью сказать, что ты моя.

— Я с тобой, но я не твоя, — поправила меня Виттория, участливо сжав мою руку. — Там, куда мы направляемся, люди не принадлежат друг другу. Там нет ни ревнивых супругов, ни алчных родителей, ни слуг, ни господ. Тебе это кажется диким? Привыкай. Тебе придётся расстаться с желанием обладать кем-то. Ты ещё не готов перейти в другой мир, бедный мой Клаудио. В тебе слишком много земных страхов и предрассудков. А ты ведь считал себя далёким от всего земного, не так ли? Пагубное заблуждение.

— Тебе известны все мои грехи, прекрасная кузина.