========== Глава 52. Бутылка бургундского ==========

— Мальчик мой, я восхищён, — сказал Лаваль органисту после службы. — Так блестяще сыграть такое сложное произведение на таком скверном инструменте. Что поделать? Старине Луи жаль денег на новые трубы. Послушай, приезжай-ка в Реймс. Будешь играть на достойном органе, а не на этой скрипучей развалюхе.

— Это дурная затея, Ваше Превосходительство. Уж больно вульгарно получится. Держать родного сына у себя в приходе? Такого не делает даже Гильом д’Эстутвиль, архиепископ Руанский. А он бесстыдник, каких поискать.

— К чёрту приличия! Мне на них наплевать.

— Зато мне не наплевать. Представьте себе, некоторые из нас не до конца лишились стыда.

Так как за столом сидели только свои, ханжествовать не было смысла: их безобидные секреты были всем известны. Луи де Бомон не следил за беседой и устало ковырял ножом барашка. Его совершенно не задел намёк на его скупость. Лаваль восторженно смотрел на своего талантливого бастарда и то и дело подбрасывал ему виноградин на тарелку. У органиста была такая тонкая кожа, что от малейшего возбуждения у него вспыхивали щёки, и лицо почти сливалось по цвету с рыжими волосами.

— Более того, — продолжал юнец, набив рот виноградом, — меня более чем устраивает положение вещей. Вы точно солнце: греете издалека, но вблизи сжигаете.

— Неужели? — ахнул архиепископ с напускным изумлением. — Сколько я на своём пути выжег, даже не заметив! А я думал, мы так хорошо ладили.

— Сейчас мы души друг в друге не чаем, потому что редко видимся. При каждой встрече Вы радуете меня подарками. Всё это изменится, если я приеду в Реймс насовсем. Мы бы очень быстро друг другу осточертеем.

— Какие страшные вещи ты говоришь, дитя.

— Ничего не поделаешь. Истина всегда немного страшна, Ваше Превосходительство. Я бы не хотел, чтобы меня постигла участь Мишеля. Да, мне всё известно, как жестоко Вы разделались со своим средним сыном. За две недели проживания в Вашей резиденции он навлёк на себя вашу немилость, и теперь чинит окна в деревенских церквушках где-то на севере. А когда-то у него были амбиции поставить новые витражи в Реймсский собор. Для своих пятнадцати лет он весьма преуспел.

— Как ты можешь сравнивать себя с Мишелем? — упрекнул сына Лаваль. — Вы совершенно разные.

— Ой, не скажите, папенька. Не такие уж и разные. Наши матери — родные сёстры. Получается, мы не просто единокровные братья, но и ещё и кузены. Характер у меня такой же скверный, как и у Мишеля. Только я ещё красивее, потому что моя мать красивее.

— С этим никто не спорит, дитя. С тебя можно иконы рисовать и статуи лепить.

Привыкший к подобного рода похвале, органист покачал головой.

— Эх, папенька. Как бы мы с Вами не повздорили из-за какой-нибудь провинциальной белошвейки. Тогда мне придётся Вас сбросить с крыши собора. Ещё не хватало ко всем моих грехам присоединить отцеубийство.

Архиепископ расхохотался и потрепал своего бастарда по макушке.

— Слышали, Фролло? — спросил он, взглянув на меня. — А твой мальчишка тоже так дерзит?

— Мой мальчишка дерзит даже не раскрывая рта, — ответил я. — Это особый талант.

— Кстати, где он? Почему он с нами не ужинает? Ах! Можешь не отвечать на этот вопрос. Я знаю. Он охраняет покой прекрасной пленницы. Наверняка он днюет и ночует у порога кельи. О, Фролло, это восхитительно! Воистину, эта история достойна пера Гильома де Машо. И это всё твоя заслуга, — Лаваль довольно грубо ткнул меня пальцем в грудь. — Да, твоя, Фролло! Это ты воспитал настоящего героя. Я всегда знал, что в этом ребёнке есть божественная, героическая искра. И ты этой искре дал разгореться. Признаюсь, иногда мне казалось, что ты с ним слишком суров, что ты на него слишком давишь. Теперь я вижу, что был неправ. Ты подарил Парижу такую колоритную, легендарную фигуру.

Подвыпивший архиепископ разбивал слова по слогам. Легендар-ну-ю фи-гу-ру…

В очередной раз толкнув меня в грудь потной ладонью и тут же забыв, о чём говорил. Я воспользовался шансом выскользнуть из палат епископа. Что-то меня подтолкнуло наведаться в башню, где находилась келья-убежище.

Моя интуиция меня не подвела. У самой двери на лестницу я увидел Квазимодо. Он беседовал с женщиной в одежде монахини, в руках у которой была корзинка, накрытая белым полотенцем.

— Она будет рада вас видеть, — услышал я его хриплый голос. — Её никто не навещает.

Монахиня благодарно пожала ему пальцы и стала подниматься вверх по винтовой лестнице. Квазимодо остался стоять у двери.

— Кто она? — спросил я его сурово, шагнув из тени.

— Какая-то вдова из Этьен-Одри, — ответил он без капли смущения. — Пришла навестить девушку. Принесла ей гостинцев.

Меня позабавило и взбесило то, что он сказал «девушку», а не «цыганку». У меня не было времени отчитывать Квазимодо за то, что он впустил незнакомку в башню. Восторги толпы вскружили ему голову и подорвали его бдительность. Он свято верил, что теперь у цыганки одни доброжелатели.

Я бросился вдогонку за гостьей и достаточно быстро её настиг. Услышав мои шаги за спиной, она дрогнула и втянула голову в плечи, но продолжала свой путь.

Повернув её лицом к себе, я узнал бывшую затворницу Роландовой башни. Ошибки быть не могло. Передо мной стояла сестра Гудула, или Пакетта Гиберто, как её звали до заточения.

— Тебе белый цвет не к лицу, сестра, — сказал я ей, сжимая руку выше локтя. — Довольно необычный наряд. Ты не хочешь поведать мне, что тебя побудило её надеть?

Бывшая затворница откашлялась и отвела глаза. Даже сквозь толстую материю рукава я чувствовал, как полыхала её кожа.

— Мне очень неловко, святой отец. Я бы хотела помириться с ней. Раз уж рок так распорядился, и она жива… Я не имею права держать на неё зла. Я не хотела, чтобы она меня боялась, вот и облачилась в такое же одеяние, которое теперь носит она.

Свободной рукой я откинул полотенце, которым было закрыто содержимое корзинки.

— И бутылка вина — лучший подарок?

— Это всё, что у меня было. Старуха Фалурдель потратила все деньги, которые Вы ей выделили.

— В таком случае, сестра, давай разопьём эту бутылку вместе.

Худое лицо, обрамлённое белым покрывалом, покраснело.

— Боюсь, нам на троих не хватит.

— Обещаю не жадничать, а только пригубить. Бургундское?

Когда я выдернул пробку и поднёс горлышко к губам, она перехватила мою руку.

— Заклинаю Вас, святой отец! Не делайте этого. Не пейте винo. Оно… не для Вас. Вы всегда были так ко мне добры.

Не сводя глаз с бывшей затворницы, я вылил содержимое бутылки на ступени. Дрожа всем телом, она схватилась за голову и стащила покрывало. Освобождённые седые волосы рассыпались по худым плечам.

— Гудула… Пакетта… Ты так близка к спасению, — говорил я с несвойственной мягкостью в голосе. — Я не хочу, чтобы ты подорвала свой шанс на встречу с дочерью в загробной жизни. Забудем этот день. Я сохраню твою тайну. Никто не узнает о злодеянии, которое ты хотела совершить.

Обнимая её, я усадил её рядом с собой на залитые отравленным вином ступени. Разбитая и смиренная, она тут же обмякла в моих объятиях, та самая безумица, которая бродила по своей норе часами, укачивая на руках огромный булыжник.

— Вам не понять, святой отец, — бормотала она, уткнувшись носом мне в шею. — Вам чужды страсти. Вы так хладнокровны.

— Скажи мне, сестра. Почему ты выбрала именно эту цыганку? Почему именно на неё ты решила излить свою ненависть? Быть может, её не было на свете, когда пропала твоя дочь.

— О нет, она уже была. Ей те самые шестнадцать. Почему она? Не знаю. На ней какая-то дьявольская отметина. Её окружает какое-то адское сияние. Я её из всей толпы выделила. И ведь не я одна так думала. Её духовный суд признал виноватой. Разве у вас не кипит кровь от мысли, что в доме Пречистой Девы приютили ведьму? Нет, не кипит. Вы не человек, а статуя.