— Сын мой, не лезь в дела церковного суда. Твоя жизнь уже достаточно тяжела. Не стоит взваливать на свою многострадальную спину чужие тайны и страдания.
Судя по тому, как озадаченно прищурился звонарь, я понял, что неправильно прочитал ход его мыслей.
— Мой вопрос, — продолжил он медленно и осторожно, — касается работы Платона.
— Ты шутишь?
— Нет, учитель. Не шучу. Пока Вы поправлялись, господин епископ дал мне кое-что из своей библиотеки. Конечно, если Вам некогда…
Я заставил себя глубоко вдохнуть, из-за чего раны опять заныли под сутаной.
— Спрашивай. Мне действительно некогда. За время моей болезни многое произошло. Для философских дискуссий с тобой у меня всегда найдётся время. Если твой вопрос действительно касается труда греческого мудреца, то лучше задай его мне. Иначе ты Бог весть что себе надумаешь. Не пойдёшь же ты с таким вопросами к Луи. Он коллекционирует книги, но не читает.
— Итак, Платон полагает, что существует мир форм и идеалов, где нет страданий и болезней.
— У Платона много занятных мыслей. И что с того?
Серо-голубой глаз его торжествующе вспыхнул под медной бровью.
— Это значит, что в этом мире есть и я — с прямой спиной и двумя зрячими глазами. У меня правильное лицо, ноги одинаковой длины, и уши отлично слышат. Я увижу себя таким, каким меня изначально задумал Творец. Я услышу птичьи песни.
— Болван! — воскликнул я со смесью досады и облегчения. — И это всё, что ты извлёк из работы величайшего ума античности? Зачем я научил тебя читать? Раз уж ты спросил, да, есть такое место. У христиан оно называется раем. Почитай священное писание. Книга первая, глава пятнадцатая, послание Павла к коринфянам. Когда попадёшь туда, сам узнаешь. А ты всё бредишь мыслью увидеть себя с ровной спиной, дурень тщеславный! Если будешь забивать себе голову таким вздором, тебе придётся посидеть в чистилище.
— Что же? Если придётся — посижу.
Его смиренный вздох ещё больше взбесил меня. Я мог поклясться, что мальчишка затеял со мной какую-то игру.
— Вот что случается, когда я оставляю тебя без присмотра. Мне даже заболеть нельзя. Судебный процесс изнурил меня, и мне пришлось провести пару дней в постели.
— А Вы до сих пор не поправились, — сказал Квазимодо с глубоким убеждением. — Вам хуже, чем было прежде.
От его слов по спине у меня пробежал холодок, а через секунду кровь вскипела.
— Что за чушь ты несёшь?
Звонаря мало удивила эта вспышка гнева. Взгляд единственного глаза был устремлён на мои руки.
— Поглядите, учитель. У Вас кровь под ногтями.
========== Глава 44. Искупление ==========
Кровь под ногтями… Надо же выдумать такой бред? Не удостоив своего воспитанника ответом, я направился внутрь собора. Надо же было предстать перед своими собратьями-канонниками и своим присутствием пресечь сплетни и домыслы. Ван дер Моллен, тот самый полуфламандец, который претендовал на мою должность, явно был разочарован моим возвращением.
Полуденная служба прошла как обычно. На этот раз проповедь читал Шампендаль, а его голос действовал на паству как снотворное. Я бы не удивился, если бы к голосам певчих присоединился храп из зала. Однако слова Квазимодо не давали мне покоя. Что он имел в виду? Что он увидел своим единственным глазом?
В ризнице я поднял руки над свечой и разглядел их как следует. Действительно, это не были руки человека, перебирающего фолианты весь день. Ногти мои были обломаны до мяса, будто я карабкался по шершавой каменной стене, а сами кончики воспалены. Удивительно, что я не чувствовал боли. Интересно, замечали ли ссадины прихожане, когда принимали из моих рук причастие?
После службы я вышел на Гревскую площадь посмотреть на виселицу. Она была почти готова. Рабочие укрепляли основу мрачного изваяния, напевая уличную песенку под звон молотков. Второстепенный, ненавязчивый мотив в городской симфонии!
Проходя мимо Крысиной Норы, я вдруг заметил, что из неё не раздаётся характерное рычание. Заглянув внутрь сквозь решётку, я обнаружил, что келья была пуста. Неужели пока я бездельничал в покоях епископа, Гудула умерла? Как я мог пропустить такое событие? Интересно, где её похоронили?
О том, что на самом деле случилось, я узнал от органиста, которого подкармливал Лаваль и который передавал все новости в Реймс. Мальчишка поведал, что Гудула никуда не делась из Парижа. Она жила и здравствовала. Узнав о поимке и приговоре цыганки, затворница потребовала, чтобы её выпустили. Наконец-то Господь внял её молитвам и даровал ей правосудие. Ей хотелось присутствовать на казни и стоять в первом ряду.
Так как никто из приличных горожан не согласился бы её приютить, она поселилась в лачуге у моста святого Михаила. Фалурдель сильно сдала после стычки с солдатами ночного дозора. Эти молодцы обработали её на славу. Много ли было надо старым хрупким костям? В зале суда вид у неё был весьма плачевный. Я заметил, как она волочила ногу и как её левая рука болталась вдоль тела, точно плеть. А самым ужасным было то, что у неё убавилось постояльцев. Комната святой Марты, которая когда-то пользовалась таким спросом благодаря своему укромному расположению и живописному виду на реку, превратилась в адскую дыру. Никто из постояльцев не смел подняться на чердак. Россказни про монаха-привидение, выходящего из стены, отпугивали самых храбрых. Сдача комнаты была главным доходом для старухи. Пряжу её никто не покупал, так как нить была грязной и неровной. Покалеченная и нищая, Фалурдель осталась совсем одна на свете. Бестолковый внучатый племянник, который жил с ней, был не в счёт. Мальчишка только и делал, что копошился в золе и расшатывал и без того хромые стулья.
Разумеется, когда на пороге лачуги появилась относительно бодрая тридцатишестилетняя женщина и предложила помощь по дому в обмен за кров, Фалурдель была не в силах отказаться. За пятнадцать лет в каменном мешке Гудула не ослабла телом. Красота её истаяла, а сила физическая удвоилась. Я сам видел, как она таскала по келье огромный камень, укачивая его на руках, точно младенца. Под рубищем виднелись упругие мышцы. При этом много пищи для неё не требовалась. Гудула научилась перебиваться корками и лепёшками.
За несколько дней до казни я решил навестить двух женщин. Да, у меня хватило дерзости, бесстыдства и безумия вернуться на место преступления, как ни в чём не бывало.
Дверь открыла Гудула, вернее, не открыла, а распахнула, будто долгожданному гостю. Вместо дикого, нелюдимого существа я увидел гордую хозяйку дома. Рубище сменилось белой сорочкой, застиранной, но добротной, и юбкой из грубого сукна в синюю и красную полоску. Новую одежду ей, скорее всего, подкинули матроны из Этьен-Одри, те самые чистоплюйки, которые не пожелали дать ей приюта под своим кровом. Её седые патлы были вымыты, расчёсаны и уложены узлом на затылке. Как ни странно, лоб у неё был гладок. Вокруг бескровных губ залегли морщины, но чело было ясно и спокойно. Несомненно, весть о предстоящей казни имела к этому непосредственное отношение.
С радушной фамильярностью, она взяла меня за рукав и провела внутрь. В углу на тюфяке почивала старая хозяйка притона. В сущности, это была груда костей, шевелившихся под тряпками.
— Матушка Фалурдель, у нас гость, — сказала Гудула, когда я встал у ложа. — Знаете, что это за человек?
— Монах-привидение, — буркнула старая карга.
— Ошиблись, матушка. Перед вами архидьякон Жосасский, божий человек.
Меня поразило то, как ласково и почтенно бывшая вретишница обращалась со старой шлюхой.
— Все они на одно лицо, — старуха отмахнулась сухой клешнёй. — Думаешь, это первый поп, который ко мне пожаловал под покровом ночи?
На такой стадии немощи Фалурдель уже не боялась навлечь на себя гнев духовника. Действительно, что я мог ей сделать? Присев на край сырого тюфяка, я взял её холодную морщинистую руку в свою.
— Сударыня, я пришёл поблагодарить Вас за помощь, оказанную во время судебного процесса. Благодаря вашим показаниям нам удалось составить протокол. Ваша помощь воистину бесценна. Я не забыл Вас. Я бы и раньше Вас навестил, если бы не захворал. Мне бы хотелось возместить ущерб, нанесённый Вашему дому и здоровью. Церковь помнит Ваше доброе дело.
