***

Когда я поднял глаза к небу, оно было уже иссиня-чёрным. Как быстро пролетели последние три часа! Вот, что случается, когда теряешься в своих размышлениях. Мои закоченевшие ноги привели меня на Гревскую площадь. Под подошвами чавкала серая слякоть. Мерзкий, колючий ветер рвался под капюшон сутаны.

Вдруг, сквозь урчание толпы, я услышал причудливую мелодию. Точнее, это была не одна чёткая мелодия, а полифоническая смесь. Поток из факелов хлынул на площадь. Впереди толпы, впитавшей в себя всех бездельников, мошенников, воров и бродяг Парижа, двигались цыгане во главе с египетским герцогом. За ним двигались все подданные королевства «Арго», главарём которых являлся тот самый Клопен Труйльфу, который всего несколько часов назад выставлял напоказ свои искуственные язвы во дворце Правосудия. В самом центре этой толпы члены братства шутов несли на плечах носилки, на которых восседал горбун в папской митре.

Мне пришлось несколько раз протереть глаза обветренными кулаками. Увы, я не ошибся. В виновнике торжества я узнал приёмного сына. Кто ещё в Париже мог похвастаться таким кривым позвоночником? В руках он сжимал обвитый мишурой посох. На носилках было наставлено больше свечей, чем на реке Св. Женевьевы во время эпидемии чумы. Как всегда я пропустил самое интересное. Итак, Квазимодо избрали папой шутов! Стало быть, он находился во дворце Правосудия, когда Копеноль подбросил свою шальную идею. Ослушавшись меня, он покинул собор и проник в залу до начала представления.

Судя по той гордой и набожной радости, которую мне раньше не доводилось увидеть на его безобразном и печальном лице, Квазимодо смаковал приветствия толпы. Неужели он принимал за чистую монету эти рукоплескания и эти озорные знаки почтения? Ну и пусть его свита состояла из калек, воров и нищих. Всё же, это был его народ!

Вот к чему свелись все мои усилия! На протяжении стольких лет я пытался доказать себе, что в убогом теле можно было пробудить благородный дух. В этот день Квазимодо показал свой истинную сущность. Ему было наплевать на стихи Горация, философию Аристотеля и исторические заметки его собственного кровного отца дез Юрсена. Вот, о чём он мечтал все эти годы!

Не сдерживая своего негодования, я перегородил дорогу процессии. Вырвав у Квазимодо из рук деревянный позолоченный посох, символ шутовского папского достоинства, я переломил его через колено. Затем я сорвал с него тиару и разорвал мишурную мантию. Краем глаза я видел, как женщины в толпе отвернулись. Видно, они ожидали, что страшилище растерзает меня. Можете представить себе их изумление, когда Квазимодо упал передо мной на колени. Между нами завязался разговор на языке знаков и жестов, повергнувший зрителей в ступор. Несомненно, посторонних завораживало зрелище массивного дикаря, смиренного и молящего, перед гневным и грозным священником.

Я действительно был зол в этот момент. Не обращая внимания на толпу, я встряхнул Квазимодо за мощное плечо и жестом приказал ему следовать за собой. Квазимодо поднялся с колен, чем вывел братство шутов из оцепенения. Воспылав желанием вступиться за своего развенчанного папу, голодранцы окружили меня, издавая звериные хрипы. И тогда мой воспитанник, вспомнив кому он был обязан верностью, заслонил меня собой, заскрежетал зубами и грозно оглядел нападающих. Никто не посмел свернуть за нами в тёмную узкую улочку.

***

— Сын мой, ты не хочешь мне ничего рассказать? — спросил я, когда мы остались одни.

— Вам и так всё известно, учитель, — отвечал Квазимодо, прислонившись горбатой спиной к фонарному столбу. — У меня никаких тайн от Вас на сегодняшний день.

— Кто тебе внушил эту идиотскую мысль? Не может быть, чтобы она сама зародилась у тебя в голове. Кто-то тебя подстрекнул на это.

Его растрескавшиеся губы скривились в ухмылке.

— Учитель, — сказал он на полувсхлипе, — Вы испортили мне праздник.

Что-то в его ужимках напомнило мне младшего братца, который тоже притворялся плачущим, а затем хохотал. Значит, вот от кого набрался мой благочестивый, набожный сын. Пока я варился в своих абсурдных грёзах, школяры вновь проникли в келью Квазимодо и на этот раз подружились с ним, убедив его принять участие в задуманной ими выходке. Должно быть, они сказали ему, что в толпе будет много пьяных, полуслепых и в целом не слишком переборчивых женщин, которых не отвратит его необычный вид. Зная братца и его дружка Робена Пуспена, я мог без труда представить содержание этого разговора.

— Тебя подговорил Жеан? Отвечай.

— Нет, нет, учитель, не гневитесь на Жеана. Он здесь ни при чём. Я сам… Виноваты проклятые сапоги. Они вынесли меня из собора. Им стало скучно. Им захотелось прогуляться по Парижу.

Он не был пьян, но вёл себя как подвыпивший, растягивая слова и покачивая головой, примеряя на себя образ безалаберного школяра. Я ждал, что он вот-вот упомянет «кишки папы». Мне хотелось залепить ему затрещину или по крайней мере встряхнуть его за плечи, но он бы принял это как приглашение на дружескую драку.

— Идиот. Известно ли тебе, что епископ тобой страшно недоволен?

Кривая ухмылка медленно растаяла, и единственный глаз расширился. Мог поклясться, что в зрачке промелькнуло нечто похожее на испуг.

— Учитель, но это лишь… шутка. Игра.

— Игра, недостойная служителя собора. Если ты принимаешь участие в подобных шествиях и глумишься над обрядами церкви, ты не имеешь права ей служить. Отныне благовест будет звучать как издевательство. Тебя снимут с должности звонаря, и тебе не видать колоколов как своих завядших ушей. Надеюсь, десять минут веселья этого стоили! Тебя пошлют на кухню мыть тарелки и ставить мышеловки. Ни на что больше ты не годен.

Его дыхание участилось.

— Епископ милосерден. Он не накажет меня так сурово за мелкий проступок.

— Что тебе известно про Луи де Бомона? Всё очень серьёзно. Иначе стал бы я срывать процессию? Это не какая-нибудь мелкая мужская шалость, на которую епископ закроет глаза. Если бы ты подмял под себя какую-нибудь потаскуху, Луи посмеялся бы от души. Тебя несли в фиглярском наряде через весь город. Знаешь ли ты, какой ущерб нанёс своей репутации?

Вот теперь он действительно нервничал.

— Что… что я должен сделать, учитель? Чтобы вернуть доверие епископа… я сделаю что угодно.

— В Париже есть одна ведьма. Вернее, не одна. Их много. Но эта очень сильная и изворотливая. Королевские лучники не могут её поймать уже который месяц. И знаешь почему? Они сами не отличаются чистотой. Поймать её может лишь мужчина, который ещё не познал женщину. Только священник, не нарушивший обет, и его целомудренный ученик могут преуспеть в этом деле. Это очень порадует епископа, и он забудет твой проступок.

========== Глава 27. Неудобства, которым подвергаешься, охотясь на ведьму ==========

Клянусь, эта мысль про ведьму, которую может поймать только девственник, пришла мне в голову в последнюю минуту. Я не вынашивал этот план часами. Он сам сложился моментально, будто какая-то сила извне продиктовала его.

Забавно то, что когда я упомянул целомудрие, щёки моего подопечного вспыхнули, а зубы скрипнули от обиды. Очевидно, он рассчитывал, что торжественная процессия завершится для него посвящением в ряды обычных грешных мужчин. Действительно, в толпе было много подвыпивших, весёлых, не слишком безобразных и не слишком переборчивых женщин, которые ради потехи согласились бы ублажить короля шутов. Квазимодо выпала золотая возможность сбросить бремя чистоты. Увы, этому событию было не суждено случиться в этот вечер. Проклятый учитель появился и прервал этот сказочный сон. Разумеется, мальчишка был зол. Раскаяние и страх перед епископом боролись в нём с вполне естественной мужской досадой.

Тем не менее, он послушно следовал за мной. Я вкратце описал ему облик той, которую мы разыскивали: цыганка лет шестнадцати, с белой козой и тамбурином. Квазимодо мотал головой, утверждая, что никогда её не видел. Не исключаю, что он лгал. Впрочем, это не имело значения. Страх потерять должность звонаря на время заглушил его бунтарские порывы. У него хватало ума понимать, что ни одна пьяная потаскуха из толпы не стоила Большой Марии.