Не знаю, что бы сказал Луи де Бомон, если бы узнал, что келью превратили в подобие усыпальницы фараона. Сам он туда не заходил. Его занимали более насущные проблемы: как наладить отношения со своей паствой. Приход собора Богоматери представлял собой исполинский пирог, который ему предстояло съесть, и Луи не знал с какого края его надкусить. За двадцать пять лет правления Гильома Шарьте каноники отвыкли от крепкой руки. Бывший придворный не воспринимался всерьёз. На него смотрели как на мальчишку, который ради забавы нарядился в одежду епископа. Впрочем, он таким и являлся. Его указаниями открыто пренебрегали. Над его угрозами вызвать инспекцию из Ватикана смеялись. Почему-то все были уверены, что Луи наиграется и вернётся в Лувр, в мир интриг, сплетен и наслаждений. Честно говоря, мне было тревожно. Луи походил на раскалённую колбу, готовую взорваться в любую минуту.

Пьер де Лаваль, который наконец занял должность усопшего дез Юрсена в октябре 1473 года, умолял меня приехать в Реймс. Увы, рождённый и воспитанный в пригороде Парижа, я не представлял себя в «деревне королей». Перебраться в провинцию было свыше моих сил. Я также знал, что если попаду в зависимость к Лавалю, это положит конец нашей дружбе. Он бы постоянно навязывал мне свои обноски и надоевших любовниц. Ему было легко восторгаться мной на расстоянии, но если бы мы оказались в одном приходе, мы бы перегрызли друг другу глотки.

Я уже говорил о жестах экстравагантной щедрости со стороны Луи де Бомона. Ну вот, одним из таких жестов стало моё неожиданное повышение. До нового епископа наконец дошло, что такого человека как я лучше держать в друзьях. Перед Рождеством он предложил мне должность архидьякона и своего второго викария.

— Я знаю, мы с вами неправильно начали, — сказал он, призывая на помощь свои дипломатические навыки. — Надеюсь, это не помешает нашему плодотворному содружеству. Вы будете управлять двумя благочиниями, Монлерейским и Шатофорским, и ста семьюдесятью четырьмя сельскими приходами.

Я не сразу дал ему свой ответ. Нет, я вовсе не набивал себе цену. Мне действительно нужно было подумать над предложением. В отличии от Луи, меня не интересовала любовь прихожан. Я мог выполнять свои обязанности, не оглядываясь на их лица. Однако эта должность принудила бы меня к более тесному общению с певчими и другими канониками. Это значило больше времени на бумажную возню, меньше времени на науку. В конце концов я принял предложение Луи, в основном, ради своего осиротевшего воспитанника.

========== Глава 11. Последнее лето в поместье Мулен ==========

Погрузившись в свои новые обязанности, я старался не думать о том, что на мельнице у меня подрастал младший брат. Наши последние встречи не вдохновляли. С каждым днём в мальчишке всё ярче проявлялась вздорная, плебейская натура с материнской стороны. Глядя на эти круглые щёки, вздёрнутый нос и вывернутые губы, я не видел в нём ни капли от линии Фролло. В моё сознание закралась мысль, которой я старался не дать укорениться: белобрысая дурында нагуляла ребёнка от подобного себе. Такое нельзя было исключить. Мне было намного легче принять горбатого, всеми отвергнутого бастарда, который ни на что не претендовал, чем смазливого шалопая, зачатого во лжи, который носил мою фамилию. Тем не менее, полностью отрекаться от Жеана было поздно. Разыгрывать фарс трепетной родственной любви я тоже не мог. Моего терпения хватало на то, чтобы сухо расспросить Гренгуара об академических достижениях ученика и сунуть ему несколько монет. У Жеана хватало ума не запрыгивать мне на спину с воплями «Братец Клод!»

Допускаю, что со стороны я выглядел вполне преданным, хоть и сдержанным старшим братом. Добродушная мельничиха, выкормившая Жеана, молча умилялась мной. Я видел, как она покачивала головой, сложив натруженные руки под рыхлой грудью. В эти мгновения она наверняка думала, что наш отец шлёт нам благословения с небес. У меня не хватало духа разбить её иллюзию. Она была одной из немногих женщин, которые не вызывали у меня раздражения. На таких как она, простодушных и немногословных, держалась цивилизация. Миру не нужно было больше епископов или алхимиков. Да, у меня хватало здравомыслия это признавать. Моя собственная жизнь порой казалась мне такой же бесполезной, как свеча, зажжённая в полдень.

Однажды летом 1475 года, в очередной раз приехав в своё ленное имение, я застал Гренгуара с разбитым носом и отёкшим лицом. На мои вопросы он ответил нервным смехом.

— Добрый день, учитель! Хорош мой новый облик?

— Мэтр Пьер, не говорите мне, что вас лягнула лошадь.

— Жеребёнок с золотистой гривой! Сущие пустяки. Во время урока грамматики мы решили сделать небольшой перерыв и отрепетировать новый акробатический трюк.

— Как вижу, репетиция увенчалась кровопролитием.

— Жеан искренне извинялся. Прошу вас, учитель, не ругайте его. Его уже отчитала хозяйка дома. Бесёнок спрятался на чердаке. Я сам виноват, что позволил ему так разгуляться. Иногда я забываю, что ему скоро десять лет.

Осмотрев лицо пострадавшего и убедившись, что нос не был сломан, я перешёл к делу.

— Приблизительно сколько длится урок?

Гренгуар покраснел и отвёл глаза.

— С каждым разом он становится всё короче. Мне всё труднее удерживать интерес Жеанa. Приходится прибегать к увеселительным трюкам. Каждый день приходится придумывать что-то новое. Он умный мальчишка, и ему всё быстро надоедает. Боюсь, мне его больше нечему учить. Он знает всё, что знаю я.

Я видел, что признание принесло Гренгуару облегчение. Его плечи расслабились, а крошечная морщинка между бровей разгладилась. Очевидно, он давно жаждал этого разговора.

— Мэтр Пьер, Вы хотите сказать, что не желаете больше заниматься образованием моего брата?

— Достопочтенный учитель, я безгранично благодарен Вам за Ваше покровительство и доверие. Однако, настало время передать Жеана в более опытные и, быть может, более суровые руки. Остатки совести не позволяют мне злоупотреблять гостеприимством доброй мельничихи. Последние три года были самыми сытными и комфортными в моей жизни. До конца своих дней я буду вспоминать эти сдобные лепёшки, эту жирную ветчину и этот мягкий тюфяк. Как бы абсурдно это не звучало, я тоскую о своей прошлой жизни. Я не создан для деревенской идиллии. Я — дитя парижских мостовых. Они зовут меня. Ведь Вы не сердитесь на меня, учитель?

Если я и сердился, то только на своего отца, который поставил меня в такой незавидное положение. Как так вышло, что мальчишка пережил эпидемию чумы? Какой ангел-насмешник простёр над ним свою руку?

— Мэтр Пьер, я найду Вам занятие в городе. Быть может, кому-то из чиновников понадобится писец. У вас хороший почерк. В любом случае, я не оставлю Вас на произвол судьбы. Вы абсолютно правы. Пришла пора поместить Жеана в коллеж Торши. Мне было примерно столько, сколько ему сейчас, когда родители отправили меня из дома.

В тот же вечер я покинул имение Мулен в сопровождении Жеана и Гренгуара. Мельничиха смотрела нам вслед со смесью грусти и облегчения. В дорожном мешке лежал кусок пирога с малиновой начинкой.

Мы втроём едва помещались в повозке, рассчитанной на двух пассажиров. Жеан сидел напротив меня и болтал ногами, так и норовя ударить меня в колено. Я мог только представить каким пыткам он подверг своего юного учителя. У Гренгуара был вид преступника, которого вот-вот должны были выпустить на волю.

— А я уже знаю, чем займусь по приезду в город, — говорил он мечтательно. — Я напечатаю свой труд про страшную комету 1465 года, по вине которой один несчастный сошёл с ума. Работа совсем не длинная. Всего каких-то шестьсот страниц.

Гренгуар просто бредил книгопечатанием и видел в нём воплощение всех своих творческих амбиций. Сам я относился скептически к этой новинке Гуттенберга.

— Тебя отправят на костёр как чернокнижника, — сказал Жеан, терзая проворными пальцами малиновый пирог. — Впрочем, как и братца Клода. А что? Это не мои слова. Мельничиха так говорила. Всякий раз, когда упоминала Фролло старшего, крестилась. Она рада от нас избавиться.