Следовательно, вопрос этот решается, с одной стороны, искусством самонаблюдения, а с другой – очищением. В определенной глубине своего сознания я точно владею способностью различать подлинное внимание от его изображения. И там же я умею сам очень тонко изобразить внимание, удерживая эту маску на своем лице, в то время как действительное мое внимание быстро перебирает те мысли, которые для меня действительно важны.

Но чтобы описать это состояние, мне нужно очистить свое сознание еще от множества помех, которые не пускают меня в созерцание и отвлекают на все, что мелькает перед моим внутренним взором.

А мелькают, собственно говоря, множественные значения все того же простого слова «внимание». Я, конечно, не имею сейчас в виду то, что может меня отвлекать за пределами поставленной перед собой задачи, понять внимание. Конечно, и звонок в дверь, и свист чайника на плите, меня отвлекут. Но отвлекут, целиком выдернув из задачи.

Однако я откликнусь на это отвлечение, удерживая задачу целиком и неприкосновенной. А как только освобожусь, то снова окунусь в нее как в особый сосуд, и там все будет по-прежнему чисто до того пространства, до которого я уже прошел, убирая помехи. Но вот дальше мое видение будет застить понятийная муть, до которой я еще не добрался. И, соответственно, если я попытаюсь перескочить через не проясненные понятия, они прицепятся к моим рассуждениям и внесут в них искажения.

Поэтому чтобы рассуждение оставалось чистым, придется пройти все языковые примеры из словарей русского языка и исчерпать то описание внимания, которое сделано русским народом. Вот после этого наступит время науки и всех доступных мне упражнений и экспериментов, позволяющих пройти глубже.

Да, мы все большие мастера, как изображать внимание, делая внимательные лица. Однако если это воспринимается как вполне сносный товар, значит, он соответствует нашим ожиданиям. Но не ожиданиям же обмана! Мы все ждем, что к нам отнесутся со вниманием и, получив соответствующее обслуживание, считаем, что получили внимание.

Что же мы в действительности получили?

Впрочем, вопрос неверный. Даже не важно, что мы получаем, когда вместо внимания нам продают изображение внимания. Важно лишь одно: можно ли сквозь это пробиться к действительному вниманию? Если верить тому, что мы все в этом не сомневаемся, когда принимаем подмену, мы все верим, что внимание тут где-то есть.

Но что мы ищем в данном случае – внимание или заботу?

Очевидно, что заботу, но почему-то предпочитаем называть ее вниманием. Почему?

Как определяет заботу Ожегов (1961), это «мысль или деятельность, направленная к благополучию кого-чего-нибудь».

Прав ли он, я даже не берусь разбираться, хотя исходно подозреваю, что это опять очень поверхностное определение. Более того, я подозреваю, что под мыслями и соответственно, деятельностью, лежат не просто образы, но некий источник образов, который их порождает. И источник этот лежит столь глубоко, что языковеды его просто не видят, а психологи избегают видеть, поскольку он, думается мне, в душе.

И сама эта забота без души понята быть не может.

Но в быту и в отношении заботы возможны подделки. Простой набор правильных, ожидаемых человеком действий может расцениваться им как забота, независимо от того, что тобой двигало. А двигать могла и корысть. И тогда твои действия не действительная забота, а имитация заботы в целях обогащения, например.

Но и это не важно. Важно сейчас лишь то, что же объединяет эти два понятия под общим именем внимания.

Почему люди ценят внимание, ожидая, в действительности, заботы, в общем, очевидно. Забота действительно улучшает нашу жизнь. Внимание же – настолько внутренняя способность человека, что улучшать может лишь жизнь своего хозяина. Что, однако, не отменяет возможности направлять внимание на что угодно, в том числе и на другого человека. Но внимание никак не может заменить заботу. Как подменилось имя?

Очевидно, внимание – одна из важнейших черт заботы. Причем настолько яркая, что и стала восприниматься как основной признак. А что, собственно, входит в заботу?

Если верить определению – мысли определенной направленности и дела. Но очевидно, что и внимание. Три части, и внимание – самая яркая.

Действительно, мысль увидеть нельзя. Действия видны, но оценить их мы можем только задним числом, по итогам. А вот внешние выражения внимания видны непосредственно в тот миг, когда забота больше всего требуется. Например, когда у тебя боли.

Как и когда проявляется действительное внимание? В первую очередь, когда в окружающем нас мире происходят изменения, которые важны для выживания. Нечто шевельнулось, и мы тут же смотрим туда, подозревая опасность. Нечто привлекло наш взгляд цветом или видом, и мы принимаемся его изучать, не съедобное ли это…

Старые русские мазыки, у которых мне довелось учиться, говорили, что разум как орудие выживания рождается из трех первых струй. Сталкиваясь с неведомым, он всегда обязательно задается тремя вопросами: опасно – не опасно? съедобно – не съедобно? полезно – не полезно?

Именно эти вопросы и управляют вниманием, направляя его на появившиеся в поле восприятия предмет, существо или явление природы. И удерживают его на них до тех пор, пока не будет получен ответ.

После этого мы можем заниматься этой вещью, хоть поедать ее, но наше внимание уже гуляет вместе с разумом по другим полям, перебирая множество вещей, которые имеются в сознании или окружающем мире. В сущности, путешествует по этому хранилищу не само внимание, а разум, который постоянно упорядочивает окружающий его мир. Что, естественно, сказывается на легкости выживания и качестве жизни.

Каким образом это устройство разума может проявляться в заботе? Ведь то, что другой человек нас не съест и даже не ударит, становится очевидным с первых мгновений. Особенно если он действительно нуждается в заботе.

Впрочем, это не так уж однозначно. Кто-то может и ударить. Кто-то накричать. А кто-то ухудшить мою жизнь иным способом, например понизив в должности или лишив чаевых.

Это значит, что даже при общении с простым посетителем, человек постоянно может ожидать некой опасности. И пусть он вряд ли рассчитывает съесть кусочек другого человека, хотя при заботе о больном может перепасть и кусок еды. Но гораздо вероятней, что при общении с другим человеком ты все время готов к появлению возможности извлечь какую-то пользу. Хоть те же чаевые…

Все эти ожидания, безусловно, заставляют внимание постоянно возвращаться к человеку, вспыхивая и мерцая, как некое свечение. Однако именно это свечение внимания не имеет никакого отношения к тому, что ожидается от меня другим! Вот ведь фокус!

Когда другой знает, что его обслужили со вниманием, он ожидает заботы, а не внимательного прощупывания на предмет извлечения из него пользы. И второй, изображая внимание, показывает не то, что он внимательно изучает, опасаясь и рассчитывая поживиться, а то, что он заботится. Если какое-то внимание в этих случаях и становится товаром, то отнюдь не настоящее!

Но при этом очень хочется, чтобы настоящим было именно то, которое мы изображаем, делая «внимательное лицо», а это именно то внимание, которое должно быть при заботе. Следовательно, мы знаем, каким оно должно быть.

Ожегов (в 1952 году) дает такое определение:

«Внимательный. 1. проникнутый вниманием, сосредоточенный. Внимательный читатель. Внимательный взгляд. 2. Проявляющий внимание, чуткий. Внимательный уход за больными».

Человек, заботящийся о другом, должен быть чутким, то есть должен откликаться на малейшие изменения в его состоянии. Этого просто нельзя сделать без внимания. Выражение «внимательный уход за больными» в действительности неверное и даже почти невозможное в русском языке. Это искусственная конструкция; языковед придумал ее ради примера. На самом деле должен был быть «заботливый уход за больными».