У Серафима, что ни слово,

То воплощённый идеал.

И если Божии реченья

На службах он произносил,

То было столько в них свеченья,

И столько благодатных сил,

Что сердце млело от восторга,

Воспринимая всё вокруг,

Как будто солнце в час восхода

Лучисто засияет вдруг.

Пахомий, да и все другие

Любили вместе с ним служить

По воскресеньям литургии.

Удачней не могло и быть.

Но как-то промах приключился.

Иеродьякон на амвон

Ступил, уже приноровился

Читать молитву, – только он,

Забыв слова, остановился,

И то ли возглас, то ли стон

Монахи в храме услыхали.

В момент дьячок и пономарь

Под локти Серафима взяли

И отвели его в алтарь.

Уж литургия отзвучала,

Давно монахи разошлись.

А он сидел. Как будто жизнь

Ушла. Её как не бывало.

Вновь за пустынника молись,

Как в дни былые, настоятель!

И на коленях перед ним

Пахомий шепчет: «Мой Создатель!

Как бы опять наш Серафим

Не занемог». Но вдруг очнулся

Иеродьякон: «Ах, отец!

Не думай, что я сбился с курса

И что я больше не пловец.

Я нынче увидал такое,

Что после этого, как знать,

Мне, может, прежнего покоя

До самой смерти не видать.

Необъяснимое сиянье

Вдруг переполнило придел.

Церковное исчезло зданье,

Лишь дивный хор небесный пел.

И вот при всей почётной свите

От наших западных ворот

Идёт по воздуху Спаситель,

Как шёл по кручам бурных вод.

Благословил нас всех, прекрасный

Душой, и телом, и лицом,

И в образ свой иконостасный

Вошёл, как люди входят в дом.

Я раньше ангельское пенье

Здесь слышал. Видно, неспроста.

А нынче новое явленье —

Живого Господа Христа…»

Пахомий с трепетом великим

Внимал признанью чернеца.

Потом сказал, светлея ликом:

«Об этом помни до конца.

Но больше никому ни слова.

Что было – только лишь для нас» …

Он в этот день родился снова.

Уже, считайте, в пятый раз.

* * *

И в сане иеромонаха

Он оставался сам собой.

Без сожаления и страха

Он душу возносил на плаху,

С грехами вёл смертельный бой.

Казалось, всё по монастырским

Вершилось нормам. Чуть рассвет

По кронам пробегал остылым,

А сна уж и в помине нет.

Насельник начинал молиться,

Потом спешил на службу в храм,

И вновь старался удалиться

К своим молитвенным трудам.

И вряд ли кто-то в Божьем доме

В те вечера предполагал,

Что он обитель покидал.

И лишь Иосиф да Пахомий

Об этом знали. Покрывал

Округу сумрак. И в чащобы

Спешил пустынник, чтобы там

Быть в одиночестве и чтобы

Отдать всего себя словам,

Чистосердечным просьбам к Богу

Грехи бессчётные простить,

Вести тропой к Его порогу

И к вечной жизни приобщить.

Как хорошо в тиши молиться,

Гореть душою до утра!

Но вот уже рассвет струится,

И в монастырь идти пора.

ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Я в предыдущем отступленье

Поведал вам, душой скорбя,

Про все земные поколенья,

Но в большей мере – про себя.

Мы все виновны перед Богом

За то, что в суете страстей

Идём по призрачным дорогам

В гордыне призрачной своей.

А я виновен бесконечно.

Пусть не великий, но поэт,

Иду в неведомую вечность

Того, Кто подарил нам свет.

Но ведь поэт пророк немного

И света проводник живой.

И этот свет по воле Бога

Я людям нёс весь путь земной.

Нередко и ошибки были

В пути, но я их устранял,

Как только в нашем русском стиле

Их запоздало постигал.

А вот духовные ошибки

Из часа в час, из года в год

Я в жизни исправлял не шибко,

Хотя и знал наперечёт.

Я думал: на потом оставлю.

Не раз на исповедь приду.

И постепенно всё исправлю.

И счёты с дьяволом сведу.

Да вот ведь, даже исповедав

То, чем грешил давным-давно,

К своим полузабытым бедам

Я возвращался всё равно…

Когда-то Иоанн Кронштадтский

Отметил в дневнике своём,

Чем одинаков мир наш братский —

Непостоянны мы во всём.

Эдемский грех – непостоянство.

Оно произвело на свет

Безбожие, обман и хамство

И то, что мира в мире нет.

Произвело и всё другое,

И потому добро и зло

Нам в той же степени благое,

Как золото и серебро.

И я, поэт, непостоянен.

Сегодня и высок, и чист,

А завтра снова в грязной яме,

Как занесённый ветром лист.

И я, как все, нестойкий, хлипкий.

Но ведь поэт же я, поэт!

И мне за все мои ошибки

Вдвойне,

втройне

прощенья нет.

О, Серафиме, гений русский!

Помилуй и убереги.

Не дай сойти с дороги узкой

И укрепи мои шаги.

Но дай мне на стезе холодной

Твой дух постигнуть благородный,

Твою счастливую звезду,

К которым я пока бесплодно

Стремлюсь,

и всё-таки

иду.

ЦАРЬ ЛЕСНОЙ

(Глава четвёртая)

Святой Пахомий в день кончины

Призвал к себе ученика:

«Уже у края путь мой длинный,

В иные ухожу века.

Там встретимся. А ныне, брат мой,

Благословение моё

Прими на Божий подвиг ратный.

Тебе по сердцу бытиё

В молитвенном уединенье.

Я дал наказ в твоих местах

Срубить келейное строенье.

Молись за мой телесный прах

И душу грешную. А в целом,

За весь людской греховный род…»

И он ушёл. Простились с телом.

Душа отправилась в полёт

К небесным, радостным просторам.

В великом горе Серафим

Идёт глухим саровским бором.

Топор да узел хлеба с ним,

Да медный крест на балахоне.

Вот и избушка в сосняке.

Окошко, дверь, скамья при входе,

Стол и лампадка в уголке.

И печка русская, просторно,

Чуть ли не всё жильё внутри

Занявшая. И кладь отборных

Сосновых дров охапки три.

«Ах, братья милые! Сердечно

Вы потрудились без меня». —

Чернец разжёг дровишки в печке

И сел погреться у огня.

* * *

Ещё звучат в душе моленья

Христу, Пречистой и святым,

А уж душевное стремленье

В весеннее лесное пенье,

В неукротимое цветенье

Ты устремляешь, Серафим!

В твоей котомке невеликой,