– Умер? – говорит Блаватский громким, резким, агрессивным голосом. – Откуда вы знаете, что он умер? Вы что, врач?

– Но он больше не шевелится и не дышит, – отвечает Пако, и в его выпученных глазах вопреки всему светится робкая надежда.

– Откуда вы знаете, что он больше не дышит? – не унимается Блаватский, выдвигая с воинственным видом квадратный подбородок. – Впрочем, – добавляет он с поразительной злобой, – даже и дыхание не является достаточным свидетельством того, что человек жив. В реанимационных центрах лежат люди, подключенные к специальным аппаратам, и, хотя они дышат, они абсолютно мертвы, так как их мозг больше не функционирует.

– Мы здесь все-таки не в больнице, – чопорным тоном замечает Караман. – И у нас нет возможности сделать энцефалограмму. – И он продолжает в своей неподражаемой манере любителя всех поучать: – В крайнем случае, мы могли бы послушать его сердце.

Все с робостью переглядываются, и через несколько секунд никто ни на кого больше не смотрит. Послушать сердце у Бушуа не вызвался никто, даже Караман. Даже Пако. Правда, Пако не хочет, чтобы терзающее его беспокойство сменилось твердой уверенностью.

Хотя миссис Бойд лишила себя и глаз, и ушей, все же она, должно быть, заметила, что в ситуации что-то изменилось, ибо она поднимает веки, смотрит на Бушуа, потом осторожно, обеими руками вынимает из ушей затычки, готовая в случае опасности немедленно засунуть их обратно.

– Что происходит? – говорит она, поворачивая резкими толчками голову и глядя на соседку круглым куриным глазом, нахальным и глупым.

– Вы сами прекрасно видите, что происходит, – отвечает с раздражением миссис Банистер, словно она боится назвать происшедшее своим именем.

– Боже мой! – восклицает миссис Бойд с явным волнением.

Но прежде, чем дать этому похвальному чувству достойный выход, она снова укладывает обе затычки в пластмассовую коробочку, а коробочку в сумку.

– Боже мой! – продолжает она, защелкнув наконец позолоченный замок своей сумки. – Ведь это ужасно! Бедняга! Умереть так далеко от семьи! – И тут же осведомляется: – Где его поместят?

Миссис Банистер, не вынимая своей руки из теплых и сильных рук Мандзони, поворачивается головой к миссис Бойд и говорит ей шепотом, который всем нам отлично слышен:

– Прошу вас, Маргарет, ничего больше не добавляйте. Вы становитесь отвратительны.

– My dear! – говорит миссис Бойд. – Я! Отвратительна!

– Послушайте, Маргарет, умоляю вас, успокойтесь. К тому же мы еще не уверены, что он… – Ужасного слова она все-таки не произносит.

– Как? – восклицает миссис Бойд, с упреком оглядывая всех своими круглыми глазами. – Вы даже не уверены?

– Нет, мадам! – кричит Блаватский так громко и таким презрительным тоном, что миссис Бойд съеживается в своем кресле.

За этой вспышкой следует пауза, потом мадам Мюрзек опускает глаза и глядя на свои колени, с кротостью говорит:

– Поскольку никто не выражает желания послушать его сердце, можно было бы по крайней мере поднести к его губам зеркало. Если оно помутнеет, значит, он еще жив.

– Кумушкины рецепты! – пренебрежительно говорит Блаватский. – Метод совершенно неубедительный.

– За отсутствием другого можно попробовать и этот, – говорит Робби.

До сих пор он проявлял полное спокойствие в отношении случившегося, теперь же внезапно впадает в крайнее возбуждение, со всеми гримасами и ужимками, которыми у него обычно сопровождается это состояние.

– Миссис Банистер, – продолжает он, наклоняясь, вперед и влево, чтобы видеть ее, – быть может, у вас в сумке есть маленькое зеркальце и вы могли бы его нам одолжить?

Он говорит это, грациозно наклонив шею, его лицо почти скрыто волной золотистых кудрей, но мне видно, что его светло-карие глаза лукаво сверкают, и я понимаю, каким чисто женским коварством вызван этот демарш. О, Робби, разумеется, знает, что у миссис Банистер зеркало есть, знает также и то, что, предоставив его для такой мрачной процедуры, она никогда больше не сможет им пользоваться. Значит, ему нужен ее отказ, благодаря которому, он надеется, что образ его, Робби, соперницы потускнеет в глазах Мандзони.

– У меня в сумке зеркала нет, – со спокойной уверенностью отвечает миссис Банистер. – Я весьма об этом сожалею. Я бы охотно вам его предоставила.

– Да нет же, оно у вас есть, – с медлительной улыбкой говорит Робби. – Я сам его там видел.

Миссис Банистер упирается в Мандзони своими самурайскими глазами и говорит легким тоном, не глядя на Робби:

– Вы ошиблись, Робби. Вы точно Нарцисс: вам всюду мерещатся зеркала…

Робби меняется в лице, и мадам Эдмонд чувствует, что ее газель обидели, хотя и не очень понимает – чем. Голосом, которому она придает нарочитую вульгарность, она говорит:

– Столько разговоров из-за какого-то паршивого зеркала? На, толстячок, бери мое! – И, вынув из своей сумки зеркало, она протягивает его Пако.

Пако пересекает круг, хватает зеркало и, наклонившись над Бушуа, держит его в нескольких сантиметрах от губ шурина.

– Ближе! Но к губам не прикасайтесь! – командует Блаватский.

Пако подчиняется. Проходят четыре-пять секунд, и он говорит тоном робкого мальчугана:

– Этого достаточно?

– Разумеется, – говорит, повышая голос, Блаватский, будто стыдя бестолкового ученика.

Пако отодвигает зеркало от губ Бушуа и, наклонившись к иллюминатору, ибо уже стемнело, а свет в самолете еще не включен, вглядывается в маленький прямоугольник, который он держит тремя толстыми пальцами правой руки.

– Да не подносите его так близко к себе, – нетерпеливо говорит Блаватский. – Оно помутнеет от вашего дыхания.

– Но я близорукий, – говорит Пако. И через несколько секунд продолжает. – Ничего не вижу. Здесь слишком темно. Мадемуазель, не могли бы вы включить освещение?

– В этом самолете освещением распоряжаюсь не я, – говорит бортпроводница.

Она едва успевает завершить фразу, как Блаватский вскакивает на ноги и показывает рукой на дверь кухни.

– Смотрите! – кричит он.

Я оборачиваюсь. По обе стороны дверей включились световые табло, предупреждающие о посадке. Блаватский, словно он в самолете единственный, кто умеет читать, вопит по-французски:

– Пристегните ремни! – Затем повторяет ту же фразу на своем родном языке, и в его металлическом голосе слышны фанфары победы: – Fasten your belts!

Он стоит очень прямо, грудь колесом, толстые ноги расставлены, правая рука все еще вытянута вперед. На его тяжелом лице торжествующее выражение. Видя, как он преобразился, можно подумать, что именно ему, его силе, его мудрости, его leadership принадлежит заслуга нашего возвращения на Землю.

Когда загораются световые табло, это значит, что мы приземляемся, из чего, однако, вовсе не следует, что мы высаживаемся. Тем не менее Блаватский своим торжествующим тоном навязывает нам именно эту оптимистическую версию, мы, как бараны, следом за ним тоже решаем, что так оно и есть, и апатия мгновенно сменяется в круге веселой возней.

Мишу, viudas и мадам Эдмонд начинают осаждать туалет, а мужчины – за исключением Пако, погруженного в глубокую скорбь, – наводят порядок в своей одежде и в ручной клади. У Карамана эти жесты носят чисто символический характер, ибо узел его галстука по-прежнему безупречен, и я совершенно уверен, что ни один документ в его папке не сдвинулся с места. Для него речь идет скорее о некоем магическом обряде, имеющем своей более или менее осознанной целью ускорить высадку с помощью приготовления к ней.

Мандзони весьма активен в наведении марафета, в вылизывании своей шерстки. Кроме того, он единственный среди мужчин, кто на глазах у почтеннейшей публики с превеликим тщанием поправляет свою прическу. После чего он вынимает из своей ручной клади тряпочку и, с большой ловкостью перегнувшись пополам, удаляет пыль со своих туфель. Затем, поскольку последнее упражнение привело его волосы в беспорядок, он снова причесывается.