Она кивает головой, а я продолжаю:

– Нужно также дать пассажирам какую-нибудь еду. Это поможет им согреться.

Она снова кивком подтверждает свое согласие и, указывая головой на дверь позади нас, говорит: «Там», – говорит одними губами, ни единого звука не вылетает у нее изо рта.

Это не стенной шкаф, как я полагал, а нечто вроде холодной кладовки, и меня поражает огромное количество припасенных здесь продуктов, неизмеримо больше того, что требуется, чтобы кормить пятнадцать человек на протяжении пятнадцати часов полета.

Я, как умею, готовлю подносы и ставлю их на тележку, а бортпроводница смотрит на меня своими зелеными глазами; она по-прежнему дрожит, не двигается с места и ни слова не говорит, и руки ее все так же приклеены к металлической кружке. Я взглядываю на воду, она уже покрывается рябью. Я поспешно говорю:

– Уберите руки. Вы сейчас обожжетесь.

Она словно не слышит. Живут и говорят только ее глаза, она вся как будто превратилась в ледышку, утратила всякую волю. Я захожу ей за спину, хватаю за запястья и с силой отрываю руки от кружки. Я успел как раз вовремя – ее ладони уже начинают краснеть. С легким вздохом она приникает ко мне, откидывает голову назад и беспомощно кладет ее мне на плечо.

Оказавшись так близко к ней, но не испытывая никакого желания, я особенно остро ощущаю, что меня затопила нежность. Я не выпускаю ее запястий, держу ее в кольце своих рук и думаю лишь о том, чтобы так продолжалось вечно, чтобы я вечно ее обнимал, ничего другого мне и не нужно, меня ничуть не тревожат мысли о грядущем, которые так часто отравляют нам настоящее. Без единой мысли в голове, сохраняя лишь ту крупицу сознания, которая позволяет мне чувствовать себя счастливым, я гляжу прямо перед собой поверх ее золотистых волос. При этом я смутным и, однако же, довольно внимательным взглядом слежу за металлической кружкой, где вода уже начинает кипеть. Несмотря на туман в голове, я все же отмечаю странное противоречие между этим бурленьем кипящей воды и безмятежностью своей души, ибо на сей раз я чувствую, что отныне могу быть спокойным за свое счастье.

Не знаю почему, но лучшим мгновениям жизни неизбежно приходит конец, и чаще всего по нашей собственной воле, как будто мы сами себе враги. Бортпроводница не делает ни малейшего движения, чтобы высвободиться из моих объятий, я сам от нее отстраняюсь. Я наливаю в чашку с растворимым кофе немного кипятка и протягиваю ей.

– Нет, – говорит она лишенным всякого выражения голосом. – Я не буду пить первой, прежде чем не выпьют пассажиры.

– Все-таки выпейте, – настаиваю я. – Вам необходимо скорее прийти в себя, хотя бы для того, чтобы их обслужить.

Она слишком слаба, чтобы сопротивляться, и, когда она берет у меня чашку, я растворяю в кипятке немного кофе и для себя. Бок о бок, прикасаясь друг к другу бедрами, обратив друг к другу лица, мы молча, маленькими глотками пьем кофе, обхватив обеими руками большие горячие чашки.

Наверно, включился кондиционер: я чувствую, как мою голову обтекает поток теплого воздуха. Я положил себе в чашку три куска сахара и тонкой струйкой втягиваю в себя сквозь зубы горячую сладкую жидкость. Одновременно я смотрю поверх чашки на бортпроводницу, на ее зеленые бездонные глаза. Я чувствую, как все мое существо властно тянется к ней, и меня сверлит недоуменный вопрос: почему она так доверчиво подчиняется мне, такому уроду? Ох, нет, спрашивать об этом я ее не буду! Бесполезно. Я ее знаю. В искусстве уходить от прямого ответа у нее нет равных.

Я вкатываю тележку в салон первого класса и помогаю бортпроводнице раздать подносы. По мере того как мы продвигаемся вдоль кресел, я с удивлением замечаю, что за время, пока мы отсутствовали, расположение пассажиров в круге претерпело некоторые изменения.

Христопулос устроился в конце правого полукружия в освободившемся кресле индуса, освободив в свою очередь место справа от Пако, которое заняла Мишу, должно быть, чтобы спастись от Мандзони. Робби, которому это бегство на руку, поспешил захватить кресло Мишу по левую сторону от итальянца, а мадам Эдмонд, привязанная к Робби парадоксально идиллическими узами, о которых я упоминал, передвинулась на одно место, чтобы по-прежнему сидеть с ним рядом, и оставила свободным кресло слева от бортпроводницы.

Пассажиры встречают нас с благодарностью, и только миссис Банистер высокомерно замечает:

– Вас произвели в чин стюарда, мистер Серджиус?

Я не знаю, что подумать об этом неожиданном выпаде, и вместо ответа бросаю на нее не слишком приветливый взгляд. Но за оружие хватается Робби – и даже не столько в мою защиту, сколько ради того, чтобы осадить мою обидчицу. Он наклоняется вперед, чуть вправо, чтобы видеть миссис Банистер, и говорит:

– Я полагал, что с уходом мадам Мюрзек замечания подобного рода прекратятся.

И поскольку миссис Банистер не удостаивает его ответом, добавляет с коварной проницательностью:

– Вам следовало бы привыкнуть к мысли, что мужчины, которые вас не интересуют, сами могут интересоваться кем-то другим.

Удар попадает в самую точку.

– Мне хотелось бы, чтобы вы знали, – парирует миссис Банистер, и ее длинные ресницы рад японскими глазами яростно трепещут, – что в этом плане уж от вас-то я никогда ничего не ждала.

– Тогда не напускайте на себя такой вид, будто вас обманули, – с откровенной злобой отвечает Робби.

Он встряхивает белокурыми волосами, поправляет на шее оранжевую косынку и бросает торжествующий взгляд на Мандзони, который, со своей гордо поднятой красивой головой и вялым лицом римского императора, пытается показать, что эта схватка совершенно его не касается.

Мадам Эдмонд с покровительственным видом несколько запоздало кладет ладонь на руку Робби.

– Да плюнь ты, Робби, – говорит она с самой вульгарной интонацией. – Ты что, не видишь, какая это шлюха!

То, что мадам Эдмонд уже так ласково говорит Робби «ты» и обращается с ним как со своей собственностью, тогда как назвать их родственными натурами, с какой стороны ни подойти, вроде бы никак нельзя, кажется невообразимым. Даже Караман смотрит на них с изумлением.

Пока мы подкрепляемся, все разговоры смолкают, если не считать нескольких слов, которыми обмениваются Пако и Бушуа; первый безуспешно пытается заставить второго поесть. Бушуа настолько изнурен, что смог только выпить полчашки чая, да и то с помощью шурина.

Жадно поглощая еду и, странное дело, сразу же, сам почти этого не заметив, перейдя от вызванного холодом озноба к блаженному наслаждению теплом, я смотрю на этих двух человек. До сих пор их ненависть казалась мне обоюдной. Я ошибался: она односторонняя. И я восхищен кротостью Пако, который, тревожно выпучив свои круглые глаза, окружает братскими заботами человека, не только не выражающего ему благодарности, но по-прежнему относящегося к нему с непримиримой враждебностью.

Я помогаю бортпроводнице составить на тележку пустые подносы и иду следом за ней в кухню. Когда она задвинула занавеску, которая отделяет нас от салона, я нерешительным голосом говорю:

– Теперь в первом классе рядом с вами есть свободное кресло. Вы мне разрешите в него сесть?

– Ну разумеется, если это доставит вам удовольствие, – отвечает она, бросив на меня быстрый взгляд. И добавляет: – Не думаю, что мадам Эдмонд захочет его снова занять.

Ее «если это доставит вам удовольствие», как всегда, довольно двусмысленно. Да и тон тоже. Словно об ее чувствах вообще речь не идет.

Я решаюсь продвинуться еще немного вперед.

– Вы полагаете, что мне следует спросить у мадам Эдмонд, вернется ли она на свое место?

Бортпроводница качает головой.

– Пожалуй, не стоит. Мадам Эдмонд очень хорошо себя чувствует на своем теперешнем месте.

Но она говорит это без малейшей улыбки или взгляда, которые могли бы перебросить между нами мостик. Глаза опущены и не встречаются с моими.

Я делаю еще один маленький шаг:

– Вам не кажется, что с моей стороны будет немного нескромным сесть рядом с вами?