— Мы ещё вернёмся к Эрхону. Когда ламахонский престол будет ваш. — Герцогиня развернулась к Чихёлю, сжав кулаки. — А сейчас предлагаю пойти проведать заключённых. Мне нужно поговорить кое с кем. У вас кинжал с собой?

Лорд Пак кивнул, и они вместе удалились к подземельям.

***

В её камере было пусто, холодно и темно. С потолка постоянно капала взявшаяся не пойми откуда вода, где-то вверху башни рыдал холодный одинокий ветер, и хотя в камере не было окон, все звуки снаружи были слышны. Ночами постоянно выли волки из соседнего леса, каркали вороны и пели ещё какие-то птицы с не особо приятными голосами. Это мешало спать спокойно. Ильзе каждую ночь просыпалась от малейших шорохов и долго не могла заснуть, кутаясь в какое-то предоставленное ей в качестве одеяла тряпьё. От холода, сырости и чувства пустоты в сердце с каждым днём ей становилось всё хуже и хуже. Даже не физически — душевно. Поначалу сердце сковывал отвратительный страх и ненависть, а затем к ним добавилось сожаление о сделанном. Не то, чтобы Ильзе винила себя в чём-то. Ей было просто досадно. Она потратила на эту войну почти год своей жизни, приложила столько усилий, так уверенно шла к своей цели, но всё это разрушилось в один момент как по щелчку пальцев, стоило только ламахонцам вторгнуться в Мин. Осознание этого вгрызалось в душу и разрывало сердце. Ильзе не могла смириться с этим, да и думать о чём-то другом уже не могла.

Она не видела, как ламахонцы сражались с её армией, но слышала. Ильзе считала слёзы слабостью, ведь это только лишняя жалость к себе и пустая трата времени, но тогда рыдания просто сдавливали ей горло. Она не знала, где остальные, кто выжил, жива ли Генрика. Ильзе поначалу даже не знала, за кого переживала больше: за себя или за неё. Теперь у Генрики были причины ненавидеть Ильзе до конца жизни: она чуть не убила её, допустила захват Мин, чем могла погубить ещё больше дорогих герцогине Корхонен людей. Генрика будет винить во всём Ильзе, ведь именно она начинала войну, а не Эйуми.

Впрочем, вскоре Ильзе поняла, что жалеть себя - бессмысленно. У Генрики есть больше шансов выжить и отправиться домой, а леди Штакельберг как зачинщицу скорее всего просто казнят. Ильзе не могла думать об этом спокойно. Она сразу вспоминала мать с её огромными глазами, которые от безумия и страха казались ещё больше. Ильзе вспоминала её слова, которые та говорила перед войной, и чувствовала только ненависть. Она пыталась убедить себя в том, что давно наплевала на мнение матери, но в глубине души понимала, что это не совсем так. Как жаль, что она не может посмотреть матери в глаза со всей ненавистью и отчаянием. Как жаль, что Ильзе не сможет задушить её своими руками. Или сможет… если выберется отсюда, или за неё заплатят выкуп. Эйуми не изволила назвать дату казни, но другого конца Ильзе не ожидала.

Когда во время битвы ламахонцы схватили Ильзе, он ничего не говорила им. Её и не спрашивали. Её несколько раз ударили по лицу, когда она пыталась вырваться, и все пять часов сражения не отпускали никуда. Ильзе не верила в происходящее. Она верила, что ещё не поздно, что всё это скоро кончится, и за неё отомстят. Но когда Ильзе своими глазами увидела знамя Эрхона в руках какого-то ламахонского полководца, она поняла, что теперь бессмысленно всё.

Её поместили в одиночную камеру, и она не имела возможности общаться ни с кем. К ней даже тюремщики старались не приближаться. Воду и еду подавали редко, и на вкус они были такими, будто туда плюнул каждый солдат ламахонской армии. Но голод был настолько сильным, что Ильзе набрасывалась на эту пищу, словно ворона на падаль. Она уже не думала о том, что скорее всего просто умрёт. Она лишь изредка вспоминала мать и Аццо, которые, узнав об этом, точно не будут ей гордиться. Всё ведь так, как говорила леди Гертруда. Ильзе погубила свой народ, Эрхон постепенно разрушают ойгварцские войска. А все завоевания, все отошедшие Эрхону в ходе ламахонской войны земли будут возвращены обратно — Аццо они не нужны. Ему вечно ничего не надо. Ни к чему не стремился, ничего никогда не хотел — его занимало только чтение и музыка.

Где-то в конце коридора послышались шаги. Ильзе вздрогнула, приподнялась с холодного пола и опустилась обратно, прижавшись к серой стене. Наручники очень сильно, до крови натирали запястья, и каждое движение руками причиняло боль. Ильзе не знала, кто идёт сюда, но страх уже прошёлся по её горлу ледяным ножом, заставив дышать чаще.

Она приподняла голову и увидела за решёткой низкую женщину в белом кимоно, а рядом с ней ещё кого-то, чьё лицо Ильзе даже не пыталась разглядеть. В женщине она сразу узнала Эйуми Мурасаки, и ненависть тут же заставила Ильзе сильнее, до скрипа стиснуть зубы. Как бы ей сейчас хотелось плюнуть ей в лицо или ударить… и плевать, что это не подобает воспитанной леди.

— Видите, моя дорогая, поздно. — Эйуми улыбнулась. Ильзе скорчилась от боли в руках. — Даже не смотрите на меня с ненавистью. — Эйуми подошла очень близко к решётке. Ильзе даже показалось, что герцогиня сейчас войдёт к ней. Но вместо этого Мурасаки просто впилась желтоватыми пальцами, украшенными тонкими кольцами без камней в железные прутья.

— А если не поздно? — язвительно усмехнулась Ильзе. — Если мой брат поведёт сюда оставшиеся полки?…

— Не поведёт. — С этими словами Эйуми швырнула ей какой-то свиток. Он упал прямо перед Ильзе, и она дрожащими пальцами развернула его, быстро пробежалась по тексту глазами и задрожала от холода и ужаса.

Аццо писал, что выплатит контрибуцию и заключит мир. Аццо писал, что мать умерла, как только узнала, что Ильзе проиграла войну.

Леди Штакельберг выронила письмо, которое тут же впитало в себя влагу. Она не знала, что чувствует. Проще сказать, она не почувствовала ничего. Ни радости, ни горечи, ни сожаления.

— Поздно. Никто не даст вам новой попытки. Завтра вас казнят, — произнесла Эйуми бесцветным голосом. Сердце Ильзе застыло, а слёзы сами подступили к широко распахнутым в безумии глазам. Ей не хотелось показывать этих слёз, не хотелось демострировать свою слабость, и она просто отвернулась, но, поняв, что это не лучший вариант, вновь обратила взгляд на Эйуми. Она продолжала улыбаться.

— Тебе легко говорить. Ты захватила Мин и прекрасно себя чувствуешь. — Ильзе пренебрежительно усмехнулась. — А я гнию тут заживо и жду, когда я сдохну!

— Кто же вас так обидел, что вы устроили это всё? Зачем? Ради чего? — Эйуми развела руками и снова вцепилась в прутья. Она задавала все те же самые вопросы, что и во время штурма Мин, но более мягким голосом, словно сочувствовала. Ильзе раздражало, когда люди, которых она ненавидит, ещё и сочувствуют ей. Это унижало её да и просто казалось таким наигранным и бессмысленным. Вот только зачем Эйуми простилаться под ней?

— Богатство и власть. Независимость. Ваши богатые и плодородные земли. Ты думаешь, это не веская причина начать войну? — почти прорычала Ильзе и закашлялась. Её горло сковала страшная боль, пробрал озноб, и она даже схватилась за сердце, которое внезапно закололо. Она не могла сказать им этого на допросе из-за гордости. Но теперь, когда всё кончено, ей было больше нечего сказать.

— Обращайся к герцогине Мурасаки на “вы”! Она больше не твоя пленница. — По голосу Ильзе узнала Чихёля. Эйуми жестом приказала ему замолчать. Пак покорно кивнул и посмотрел на Ильзе пустым осуждающим взглядом. Чихёль не вызывал у леди Штакельберг ничего кроме отвращения. Когда Пак с видом победителя ввёл войска в Мин, леди Штакельберг хотелось расцарапать ему лицо и выколоть глаза. Он, наверное, чувствовал себя богом в те минуты, но какой из него бог, если он ходит хвостом за герцогиней Мурасаки? Смотря на него, Ильзе в который раз убеждалась в том, что у неё самой хотя бы было стремление и власти и хоть какое-то умение руководить народом

— В чём причина такой ненависти к бедным ветианцам? — Эйуми разжала руки. — Они убили вашего отца? Мать? Готовятся убить вашего брата?

— Мой отец погиб из-за брата, — хрипло рыкнула Ильзе. — А моя мать — из-за вас! — Она замолчала, дрогнув от страха.