— Меня несказанно радует новость, что часть моих людей покинула темницу, — язвительно усмехнулась Ильзе. — Их семьи не заплатят вам не копейки.
Эйуми не ответила ничего. Она приказала открыть камеру.
Леди Штакельберг впервые за долгое время стало по-настоящему страшно. Она впилась слабыми избитыми пальцами в решётку, и когда дверцу начали открывать, резко отпустила и еле удержалась от того, чтобы безвольно попятиться назад. Война научила её не показывать страх. Никому. Особенно врагам и своему народу, так как первые будут этому рады, а вторые свергнут слабого правителя, либо будут бояться ещё сильнее него. В глубине души Ильзе понимала, что страх уже не имеет никакого значения, но не могла избавиться от него.
Её заставил встать какой-то юноша-оруженосец, чьё лицо выражало холодность и спокойствие. Он схватил Ильзе под руку и вывел из камеры. Леди Штакельберг вышла оттуда на ватных ногах, наступила на что-то острое и чуть не вскрикнула от внезапной боли. Ильзе перевела отчаянный, сумбурный взгляд на Эйуми. Та смотрела на неё так холодно, так мрачно, что, казалось, едва сдерживалась, чтобы не высказать всё, что думает о ней. Герцогиня Мурасаки заметно побледнела, под глазами у неё красовались тёмные круги, которые были и раньше, просто Ильзе не обращала на это внимание. Эйуми выглядела так, будто неделю сидела в тюрьме, зато Чихёль держал спину ровно и спокойно взирал на происходящее.
— Сейчас тебя омоют и переоденут в белую робу, — проговорила Мурасаки тихим голосом. Традиции казней в Ламахоне и Эллибии почти не отличались. Сложно сказать, кто у кого заимствовал те или иные особенности этого ритуала. В этом почти не играла роли религия, разве что, приговорённым разрешали перед выходом к плахе помолиться своим богам или богу.
Ильзе уже заранее знала, что не будет молиться. Ей никогда не помогали молитвы. Она видела много раз, как ветианцы молились, стоя у эшафота и ожидая своей очереди. Многие из них даже пели длинные, заунывные песни, обращённые к их богу. Вот только это им вряд ши чем-то помогло: их смерть была мучительной и позорной. Ильзе не верила, что, представ перед Эльгой и Элис, тут же искупит все свои грехи.
Всё время, пока её вели к огромной пурпурной ванне, в которой омывали приговорённых и покойников, Ильзе думала о Генрике. Она даже не снилась ей сегодня ночью, хотя до этого несколько раз являлась во снах и звала её к себе. Тогда ведь, все эти шесть дней, леди Штакельберг вообще не знала, жива ли герцогиня, и даже не знала, как воспринимать эти сны. Ильзе почти ничего не почувствовала, убивая её. У неё только немного дрожали руки в момент, когда она заносила кинжал над грудью. После осталась только пустота, которая к ночи стала просто невыносимой. И только тогда Ильзе поняла, что натворила. Она не билась в истерике, не рвала на себе волосы, не царапала ногтями собственную кожу. Ильзе просто лежала на полу, свернувшись в клубок и думала, что теперь будет. Для неё с Генрикой — уже точно ничего.
Когда всё наконец было готово, Ильзе переодели в белое, и Эйуми повела её на эшафот. Герцогиня снова спокойно улыбалась, будто бы вокруг не происходило ничего существенного, и ей было всё равно на то, что случится буквально через пять минут. Ильзе тоже хотелось бы ни о чём не думать в эти минуты. Чем ближе становились ступени эшафота, тем сильнее было осознание того, что она хочет жить. Несмотря на боль, на отчаяние и страх, несмотря на то, что война проиграна, в глубине души Ильзе всё ещё была воля к жизни. По телу пробежали мурашки, на лбу выступил пот, и леди Штакельберг показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Тонкая, но цепкая рука Эйуми сильнее сжала её плечо, а затем резко отпустила.
Ильзе поняла, что уже стоит на эшафоте. Перед ней — толпа людей, а ещё ближе — плаха и палач с длинным ламахонским мечом. Леди Штакельберг подсознательно не хотелось этого, но она всё-таки подошла, покорно опустилась на колени, но положить голову на плаху не стремилась. Ильзе почувствовала, как пальцам ног моментально стало холодно. Ильзе задрожала всем телом, её зрачки расширились, а сердце стучало так, что, казалось, остановится раньше времени. Она всё-таки опустила голову и почувствовала какую-то странную лёгкость, будто бы душа уже покинула её тело.
Толпа впереди была подозрительно молчаливой. Если бы казнь проходила в Эрхоне, народ бы вовсю шумел, отпуская грубые шутки и нелестные комментарии. Ильзе так и не увидела лица этих людей, ей очень хотелось бы посмотреть и удивиться, как можно с такой серьёзностью и неприклонностью наблюдать за казнью, но было поздно. Леди Штакельберг слышала, как палач заносил свой меч.
Он рубанул первый раз, но отрубить голову у него не получилось. Ильзе почувстовала страшную боль, когда холодное лезвие прорезало её шею так легко, словно масло. Она замерла, вздрогнула всем телом и даже не поняла, как исчезла боль. Палач рубанул ещё раз, и теперь голова наконец-то отделилась отдела, с глухим стуком упала на эшафот и чуть не укатилась прямо на головы людям.
Ильзе ни о чём не жалела в момент своей смерти. Она жалела о чём-то лишь за несколько минут до того, как положить на плаху голову. А затем все страхи и сомнения исчезли. Всё потеряло смысл. За несколько секунд до полного забвения Ильзе видела только рассветное, холодное августовское небо, и пролетавший прямо над её головой клин каких-то чёрных свободных птиц. В её глазах невольно заблестели слёзы. Она не думала ни о чём, кроме свободы, и поняла, что ничего нет прекраснее смерти.
Душа Ильзе была не здесь. Она не войдёт в мир иной светлой и чистой, как говорила Эйуми. Она войдёт туда победительницей, ведь каждый получает после смерти всё, что захочет. Ангел с оборванными крыльями приведёт её туда, где нет ни отчаянья, ни невезения, ни гнёта времени и бессилия. Где есть только покой, находящийся далеко от бренной земли, ставшей пламенем и пеплом.
