Феномен Бородинова, главы администрации Энска, бывшего председателя горисполкома заключался в его харизме. Он умел, властвуя, маневрировать и давить одновременно. Он был продуктом своего времени – умелым чиновником, идеологом и не слишком образованным человеком. Но он умел учиться и видеть знаки судьбы во всем. Даже тогда, когда этих знаков не видело большинство окружающих.

Когда Михаил Горбачев объявил перестройку, Бородинов приехал в гнездо коммунистов – на арматурный завод. Ему предстояло объяснить парторганизации, куда подевалось из продажи сливочное масло, стиральный порошок, мыло и колготки. Вместо пламенной речи об угрозе устоям коммунизма и клеймения «дерьмократов», Бородинов повел речь о неотвратимом периоде частной собственности, фермерстве и новом политическом мышлении. На дворе был январь 1991 года. Парторганизация безумствовала, Бородинову не давали говорить. Я тогда работала редактором партийной многотиражки и должна была освещать процесс пригвождения Бородинова коммунистами к позорному столбу с позиций парткома. Но я применила принцип плюрализма. Показала две точки зрения, не оспорив Бородиновскую, а приняв ее как данность. Это было дерзостью неслыханной.

После выхода статьи партком вымер на два дня. Потом изо всех углов Энска потянулись старички с палочками с требованиями: Бородинова – на «ковер» бюро крайкома, меня – вон из газеты.

Бородинову такая постановка вопроса была кстати. Он уже чуял, что настало время зарабатывать политический капитал на скандале и распрях с КПСС. Меня от расправы он спас вместе с секретарем заводского парткома Томиловым. Почему парторг сделал это, не знаю. Вероятно понимал, что времена грядут действительно иные.

После той статьи и нашествия дедушек с партбилетами, многие из которых использовали свое членство в партии как право на льготы и преференции в виде получения жилья, земли под дома и дачи, автомобилей, «левых» талонов на мыло и колготки, я позвонила в приемную Бородинова и предупредила о готовящейся против него акции. Бородинов назначил мне встречу.

– Входи, – сказал он, едва я ступила на порог его кабинета. – Надо создавать свою газету. Независимую. Берись, я помогу. Сроку тебе – месяц.

Ровно через месяц я выпустила первый номер «Независимой Энской газеты». На пустом месте. В глухой провинции, в регионе, где на тот период не было даже факультета журналистики в вузах. Найти людей, мало-мальски владеющих пером, было сложно. Я брала работников с улицы. Выбирать было некогда и не из кого. Довольствовалась тем, что человек любил писать и кое-что смыслил в местной «кухне». Бородинов помогал. Мы не знали никаких проблем с зарплатой, получали ее в отличие от очень многих городских структур, что называется, день в день.

То было время эйфории. Мы могли всё, мы говорили всё, нас читали, мы были свежей струей в затхлом пространстве чинопочитания, лести и лживости, составляющих основной психологический фон мелких городков.

Наверно, я работала слишком хлестко, слишком нетипично, кусалась слишком больно. Ведь женщине на Кавказе, в «красном» регионе полагается молчать и ходить глаза долу вне зависимости от профессии. Но когда женщина такие правила игры не приемлет, и публично любопытствует на предмет внезапного банкротства предприятий или целых банков, когда своим пером и логическими выводами раскрывает тайны мужских игр и бьет покарманам, она перестает быть женщиной.

Потому что однажды, после кулуарных сплетен, что с этой Феникс пора что-то делать, Бородинов объявил мне:

– Пойдешь работать ко мне.Газета себя уже изжила.

Как в воду глядел. «Независимая» умерла с моим уходом. Бородинов сделал ставку на телевидение. К тому времени тот канал, с которого мы с казаками выходили в свой скандальный эфир, был закрыт. Его хозяева не смогли дать ума самому мощному и эффективному СМИ. Бородинов заполнил нишу, предоставив новому телевидению «Логорифм» помещение в здании администрации. Это случилось 8 марта 1993 года. Как подарок. Впрочем, точно – подарок.

А спустя несколько месяцев он объявил:

– Иду в Думу. Решил.

«Бодаться» с коммунистами было непросто. Но мы победили. Я тогда отрабатывала имиджевую технологию, которая в те годы только начинала практиковаться – политическую рекламу и пиар. Никаких экстрасенсов, чернухи и вранья, зомбирования и накачки энергией. Только экспрессия, зажигательные речи, вера и чистые помыслы.

Благодаря этому Бородинов уже будучи харизматической личностью демократического окраса предстал перед народом еще более выигрышно. Он был хорошим учеником: за краткий предвыборный период научился точно расставлять акценты и чувствовать аудиторию. Его слушали как Остапа Бендера перед васюкинцами, раскрыв рот. Он упивался собой и новым временем, и впитывал в себя все, что советовала и говорила я. Он верил мне, а я… Пожалуй, да, я любила его и работала с ним самоотверженно и даже самоотреченно. Чувство помогало мне вести его к победе.

На утро после выборов он вызвал меня к себе в кабинет. Там сидела редактор главной областной газеты «Ставгородская правда» Марина Коркина. Она приехала поздравить победителя. Бородинов обнял меня и сказал, что 80 процентов его победы – моя заслуга. Он об этом помнил всегда.

И вот теперь, когда Толик ядовито спрашивал, как я буду жить, если Бородинов проиграет следующие выборы, в его вопросе была железная логика: моя семья на тот момент уже была разрушена, а стало быть, «стены», чтобы спрятаться в случае поражения любимого шефа, не было. Да и работать в городе, где каждый с удовольствием будет тыкать вслед пальцем, что ты была помощником того самого Бородинова, «развалившего партию», и добавлять шепотом «и любовницей» – приятного мало.

Насчет любовницы смею разочаровать: не была. Мне нужно было или всё, или ничего. Но Бородинов был женат. И попутно увлечен не мной. К тому же два года пребывания в первой Думе сделали его иным человеком. Мои слова, что политический капитал растерять проще, чем накопить, он перестал слышать.

За полгода до выборов в Думу второго созыва он все же умудрился набрать очки в связи с событиями в Буденновске. В июне 1995 года Бородинов вместе с другими депутатами сел в первый автобус колонны боевиков, покидавших расстрелянный город. Это Бородинов имел телефонный разговор с тогдашним премьер-министром Черномырдиным, транслировавшийся на всю страну. И тогда решил, что для укрепления имиджа и вторичной победы этого достаточно. Впрочем, интуитивно он чувствовал, что может проиграть, поэтому долго колебался, стоит ли ввязываться в очередную гонку за мандатом, и о своем решении баллотироваться во вторую Думу объявил за несколько дней до окончания регистрации кандидатов. И проиграл.

Он не был готов к новым технологиям – подтасовке голосов, подкупу избирателей, к согласованию своей кандидатуры в областных верхах. Он хотел пройти напролом как в первый раз. Но коммунисты к 1995-му году стали умнее и готовились к выборам серьезнее. Они шагали из дома в дом, «от уха к уху» там, где Бородинов пытался с экрана телевидения донести демократические идеи, ставшие к этому времени не просто непопулярными, но ругательскими. И поражение Бородинова было в сущности осколком поражения системы ценностей, которая не смогла укорениться в обществе по той же самой причине переоценки самозначимости отдельных личностей.

Да, без Бородинова мне было неизмеримо труднее. Я оставалась один на один с системой, в которой являлась чуждым элементом, инородным телом. Но хуже всего было то, что я оставалась лицом к лицу со своим главным недругом Ильей Теллером.

Это редкий типаж, который в советские годы был просто немыслим на высоких руководящих постах. Илья – роль второго-третьего плана, требующая регулярных пинков. Его правая рука никогда не знала, что делает левая. С виду он казался просто душкой: милая улыбка, очочки на носу, заискивающий взгляд. В какого же монстра он превратился, вкусив власть первого лица! И этого человека «породил» и «повесил» на шею Энска никто иной, как тот же Бородинов.