Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Но батюшка увидать такое своевольство не мог. В следующей, что поменьше, колымаге, распоясавшись и разувшись, жирный, толстый, разморённый дорогою, он крепко спал на устроенном ему из двух сидений ложе.

Этим спящим человеком был не кто иной, как боярин Пётр Васильевич Терехов-Багреев.

От 1619 года, с которого начинается настоящий рассказ, прошло тринадцать лет, и боярин сильно постарел и опустился в течение этого времени, чему немало способствовала его тихая, спокойная жизнь. Два года он повоеводствовал в Рязани, где за него все дела правил шустрый дьяк, Егор Егорович. В эти два года воеводства, по обычаю того времени, приумножил Терехов свои богатства и, порадевши славным государям, сошёл с арены общественной деятельности и зажил как бы в полусне с любимою супругою Ольгой Степановной. Тишину их дома нарушала только полная жизни красавица Оля, которой пошёл уже семнадцатый год.

Вырос в это время в Москве и молодой князь Теряев, и его отец уже напомнил своему другу их общий обет.

Думал боярин, как исполнить обещанное, чтобы успокоить свою душу, а тут вдруг и подошло подходящее случаю дело.

В Польше скончался король Сигизмунд и наступила временная смута. Пользуясь ею, надумали государи русские войну с Польшею и того ради созывали на Москву земский собор.

Воевода рязанский с торговыми людьми пришёл поклониться боярину Терехову-Багрееву, чтобы он от Рязани ехал, и боярин, обленившийся и неповоротливый, тут сразу решил исполнить общую просьбу.

— Одно к одному, — сказал он жене, объявляя своё решение, — возьму вас с собою. Там мы и Олюшку отдадим. Познакомитесь вы, пока я в соборе сидеть буду.

— Твоя воля! — покорно согласилась боярыня и стала готовиться к дальнему пути.

Молодая же Ольга, едва прослышав про дорогу в Москву и намерение своего отца, сомлела и хлопнулась на пол в своей светлице. Маремьяниха, приводя её в чувство, сожгла чуть ли не целый петушиный хвост и собиралась уже за знахаркой бежать.

Пришла в себя Ольга, и вся её весёлость словно отлегла от неё навсегда. Стала она задумчива и печальна, словно какая-то скорбь сосала её сердце.

И никто не мог понять её печаль. Маремьяниха ворчала и бранилась:

— Статочное ли дело девушку к жениху везти! Где видано такое? Известно, со стыда сохнуть Олюшка начала, потому дело невиданное!

— Просто боязно! — поправляла её боярыня. — Впервой в дороге быть, ну и страховито!

— Одно глупство, — заявил боярин, прослышав про печаль дочери, — выйдет замуж, княжной станет. Москву увидит, и всю её печаль как рукой сымет!

Никто не знал, отчего запечалилась так Ольга. Знали про её печаль только сердце её да ещё сенная девушка Агаша, с которой боярышня привыкла делиться своими думами.

Сборы у боярина шли спешные. Прошли унылые дни Великого поста, настали светлые дни Пасхи Христовой, и на третий день праздника боярин стал уже торопить всех к отъезду, чтобы отойти от Рязани не позже Фомина воскресенья. Составил он обоз, снарядил охрану, определил челяди, кому идти с ним на Москву, и приготовил подарки.

И вот вскоре все очутились в дальнем путешествии.

Однако не одна Ольга запечалилась, прознав, что увезут её в Москву в замужество с незнакомым князем. Запечалился в доме Терехова боярский холоп, кабальный человек Алёша Безродный. Он побледнел, осунулся, и боярин, разговаривая с ним, только диву давался.

— Да что у тебя, хворь какая-либо приключилася? — спросил он. — Так сходи к знахарю. Слышь, у Ефремыча от всякой болезни заговор или зелье есть.

— Ничего со мною, боярин, не сталось, — ответил на такие слова Алёша, — только так что-то закручинилось.

— Ну, ну! — тяжело отдуваясь, произнёс боярин. — Эту-то кручину у тебя мигом в Москве снимут!

При этих словах ещё бледнее стало лицо Алёши. Хоть и был он кабальным человеком у боярина, а вся семья, и дворня, и прочие кабальные люди любили Алёшу за его силу, удаль и за добрый, весёлый нрав. Маремьяниха, часто вздыхая, говорила ему:

— Эх, Алёша, Алёша, загубил ты свою жизнь! Не такая судьба тебе была писана.

А Алёша встряхивал головою и отвечал:

— Может, я сам того искал, бабушка!

Леонтий Безродный, рязанский посадский, захотел в люди выйти и торговлишкой заняться, а для того занял денег у боярина Терехова. Только ничего не вышло с этой торговли: проторговал он весь свой достаток, домишко и землю, что в пригороде имел, проторговал все деньги, что дал ему Терехов, и с горя повесился.

Сыну его, Алёше, тогда шестнадцатый год шёл. Остался он сиротою круглою, да ещё с порухою на имени, и не вынес того. Пришёл к боярину, поклонился ему земно и отдался ему в кабалу[51] за отчий долг.

Боярин не хотел брать его, да Алёша стал просить его, и взял его боярин на десять лет.

Вскоре отличил Терехов его ото всех и поставил во главе своих служилых людей, доверив ему личную охрану.

Отличила его и Ольга среди всех прочих своим сердцем, только что открывшимся для любви, а что касается Алёши, то он только и дела делал, что не сводил взора со слюдовых оконцев светлицы боярышни.

И случилось раз ненароком им встретиться в густом саду за сиренями. В те поры цвела она, сирень эта, цвели и яблони, и черёмуха. От одних весенних запахов кружило голову, а тут ещё свистел соловей, задорно выкрикивал коростель; так где же было устоять молодым сердцам, переполненным жаркою любовью? И нежданно сплелись руки, и замерли уста на устах.

Потом признался Алёша боярышне, что подстерегал её в кустах, когда она одна пойдёт. Стерёг для того, чтобы высказать свою душу и разом решить свою судьбу.

— А если бы ты не люб мне был? — лукаво спросила боярышня.

— Ушёл бы, убег бы… ушёл бы на Волгу, к зарубежникам и стал бы разбоем против ляха да татарина промышлять!

— Ой, что ты! — со страхом воскликнула Ольга и крепко приникла к юноше полною грудью.

И любились они, как голуби, ни о чём не думая, ничего не опасаясь, пока вдруг не услышала Ольга решение своего отца, громом разразившееся над ними.

— Агаша, милая моя, Агаша, я тебе ленту алую подарю… оповести Алёшу, чтобы нынче в саду ждал меня! — молила Ольга свою наперсницу, узнав роковую весть.

— Чего уж ленту, — ответила верная подруга, — и так скажу.

И в тот же вечер свиделась Ольга с Алёшею и горько плакала, а он стискивал зубы и хмурил брови, словно терпел мученическую муку.

— Что же ты, или не знала того ранее? — угрюмо спросил он.

Ольга заломила руки.

— Ой, знала! Матушка да Маремьяниха иногда шутя говорили про то, да мне и не в голову! Так, думала… далеко!..

— И что же он? Молодой?

— Мне в погодках… слышь, на два, на три старше. Да не люб он мне, не люб! — страстно воскликнула Ольга. — В могилу лучше, чем за немилого. Ты мне люб!

Алёша порывисто прижал её к себе.

— А что сделаем? — прошептал он. — Бежать? Как зверям, по лесам рыскать, из оврага воду пить, коренья есть, а там тебя, голубку, в разбойное гнездо завести!..

Ольга вздрогнула.

— Подожди ещё, что будет, — с горечью заговорил Алёша, — ещё не отдают. Придёт время, подумаем ещё! А может, ты ещё и батюшку с матушкой уговоришь как-либо.

Нерадостные расстались они, и отлетело от них веселье.

Спустя неделю сказал своей милой Алёша:

— Слышь, твой батюшка меня с собою берёт, над охраною головой… тебя беречь. Ну, и то ладно. Не оставлю я, значит, тебя, ласточка, и в Москве. А там видно будет! Не кручинься, а то и мне невтерпёж становится!

— Тяжко мне, Алёша, до смерти!

— А мне-то!

А потом Ольга мучила Алёшу:

— Слышь, князь-то, мой суженый, говорят, молодой и статный. Царём отличен; в иные земли посылали.

— Ой, не мучь ты меня! — стонал Алёша.

— Любый мой! Сокол! Да краше и лучше тебя мне никого нет! — отвечала Ольга и начинала ласкать его и целовать затуманенные очи Алёши.

И до самого дня отъезда ничего они не надумали против надвигавшейся на них грозы.

вернуться

51

В XIV–XVII в. было общепринятым явлением, что долг уплачивали не деньгами, а службой, и это называлось кабалою. (Примеч. автора).

58
{"b":"646321","o":1}