Но что он мог разглядеть? Ничего.

Лера была счастлива. Так, как никогда в жизни. Счастье раздувалось внутри как воздушный шарик. Хотелось кричать, нет, хотелось вопить, прыгать, визжать.

Лера подошла к стене, уткнулась в нее лбом. Только не смотреть ни на кого, ни с кем не разговаривать. Как-то удержаться внутри себя. Нужно было отключиться от всего мира, чтобы переварить то, что случилось.

А ведь похоже, что она теперь супергерой.

Историчка Илона Маратовна была истеричкой. Она работала в школе второй год, выглядела как старшеклассница и, видимо, страдала из-за этого. Как иначе можно было объяснить ее вечно суровый голос, готовый в любой момент сорваться на крик, а то и на визг. Отвечать на ее уроках было мукой. Она заваливала дополнительными вопросами, высмеивала и раскидывала тройки направо-налево. Даже Аринэ, безупречная Аринэ несколько раз выходила после истории с красными глазами.

К парням Илона придирались меньше. Тарусов, второй отличник класса, обычно получал не меньше четверки, Антону или Задорину она никогда не задавала каверзных вопросов. Но ее любимчиком был Горелов. Когда Илона вызывала его, можно было расслабиться. Они могли болтать, то есть дискутировать, весь урок, и тогда остальным было нечего бояться.

Сегодня такой удачи не предвидилось. Илона выглядела особенно злобно. Не нужно было изучать ее запавшие глаза, нахмуренные брови, некрасивую вертикальную складку на лбу. Лере было достаточно вихрей, бушевавших над ней. Нити крутились с такой скоростью, что Лера едва успевала выхватывать цвета… Багровый с пятнами аквамарина… Лимонно-желтый… Вспышки вишневого… И черный, очень много черного.

Илона злилась и бушевала, ненавидела всех вокруг, жалела себя, страдала, что ничего нельзя предпринять прямо сейчас, и жадно подыскивала, на кого бы выплеснуть бурю эмоций, которая терзала ее душу.

Герман, слишком громкий, слишком увлеченный разговором с Федей, плюхнулся на парту перед Лерой.

— … А если на три очка больше набрать, то сразу выходишь на следующий уровень…

Он сразу привлекал внимание — как всегда, когда открывал рот. Илона напряглась, хищно улыбнулась… Черные с салатовым нити как полосатые стрелы нацелились в сторону Германа.

Это была катастрофа. Герман признавал только технические предметы. История была для него пустым звуком, о чем он сообщил Илоне на первом же уроке. С прежней учительницей у него проблем не было, но Илона восприняла его заявление как личное оскорбление. Мама с трудом договорилась, чтобы Илона спрашивала его не чаще раза в месяц и заранее предупреждала об этом. Тогда Герман просто зазубривал параграф и отвечал, а Илона стабильно ставила ему четыре. Все были довольны. В последний раз он отвечал на прошлой неделе и теперь мог быть свободен до следующего месяца. Но сейчас… сейчас жажда мщения жадно тянулась к Герману.

Илона собиралась его спросить. Она радовалась тому, что может его спросить. Но Герман не готов. Он не может быть готов, ведь он знает о договоренности и помнит, когда отвечал. Но Илоне не нужен его ответ. Она хочет поиздеваться. Выплеснуть гнев и боль, в которых никто из них не виноват. А Герман — идеальная мишень.

Быстро, не думая о последствиях, не надеясь на успех, Лера потянулась к тоненькой ниточке жалости, которая аквамариновой слезой блестела в ураганном вихре вокруг исторички. Руки, те самые, невидимые никому, кроме Леры, ее руки, прозрачные, ловкие, необыкновенно проворные, бесконечно длинные. Они схватили голубую прозрачную нить, дернули ее резко, вплели ее в белоснежное спокойствие Германа…

Голубая нить стала расширяться на глазах, связывая Германа и Илону.

Выражение ее лица тут же изменилось. Теперь она смотрела на Германа не с хищной радостью, а с состраданием. И тут же ее взгляд скользнул мимо.

— К доске пойдет…

Лера быстро натянула на себя плотный кокон равнодушия. Глаза побежали дальше по рядам. Войцеховская, Задорин, Тарусов, Грибанов, Крюкова, Донникова…

Страх. Над Донниковой плавал багровый страх. Связать лимонную злость Илоны с багровым страхом Донниковой было делом одной секунды.

— Донникова! — объявила Илона на весь класс. — Надеюсь, вы в курсе, что мы сейчас проходим.

Донникова, ссутулившись, потащилась к доске.

Это был лучший день в жизни. Лера понимала все. Кто злится, кто влюблен, кто мечтает, а кто грустит. Она не видела, почему, но это было неважно. Какая разница. Ведь в любой момент она могла превратить грусть в радость, гнев в сожаление, отчаяние в спокойствие.

Она могла творить чудеса.

Но главным было даже не это, а ощущение абсолютной безопасности, которое растекалось по телу бодрящим теплом словно тот единственный бокал шампанского, который мама позволила выпить на прошлый Новый год. Теперь ей никто не мог причинить вред. Ни ей, ни Герману. Призрачные руки с каждым разом действовали все быстрее, все грамотнее. Чужие эмоции больше не представляли собой ни загадки, ни опасности. Они становились на защиту Леры не хуже крутых телохранителей.

Задорин, проходя мимо Лериной парты, уже занес руку, чтобы скинуть все со стола, но Лера проворно отмела неприязнь и злорадство, оставив одну любовь — хрупкую, эгоистичную, злую, но любовь. Проследить, к кому, было нетрудно — ниточка тянулась прямо к Войцеховской, которая задрав голову снимала потолок. Кто бы мог подумать. Задорин влюблен в Войцеховскую… Впрочем, ничего удивительного в его выборе нет. Кто еще в классе равен ему в злобе и подлости?

Рука Задорина повисла в воздухе и медленно опустилась в карман джинсов. Он прошел мимо, игнорируя Леру, перешел на другой ряд, остановился рядом с Войцеховской. Сел на свободный стул, зашептал ей что-то на ухо. Над Войцеховской всколыхнулось недовольство. Лера отвернулась, усмехаясь про себя. Извини, Витенька, ничего у тебя не выйдет. Так тебе и надо.

Но настоящий подарок преподнесла Литвинова. После информатики Лера задержалась в кабинете — пыталась укрепить ручку рюкзака, которая грозила разорваться. Ей предстоял очень приятный поход домой: по средам Герман с Федей задерживались у информатика на курсах для продвинутых (или чокнутых, в зависимости от того, с какой стороны смотреть). А Лера могла идти домой какой угодно дорогой. Или не идти, а допустим, пошататься по торговому центру или посмотреть кино. В среду Лера была свободна как любой нормальный человек, и от того, что сегодня именно среда, ей было радостно вдвойне.

Но когда она вышла из кабинета, то забыла и про среду, и про торговый центр, и про кино. Прямо напротив двери Антон и Литвинова выясняли отношения. Она кричала, он был бледен и спокоен. За его спиной толпилась тусовка — Аринэ, Горелов, Рыжкова, Тарусов.

За спиной Литвиновой никого не было.

— Я сказала, не пойду я на это тупое кино! Идите, куда хотите, а меня оставьте в покое!

— Да никто тебя не трогает. Код только пришли мне.

— Ты перегрелся? Какой еще код?

— С билетами, Ксю… — Антон говорил терпеливо, как с неразумным малышом. Но Леру он не мог обмануть: над ним бушевало раздражение. — Ты же заказывала билеты на сайте. У тебя должна быть эсэмэска с кодом.

— Я тебе не Ксю!

Аринэ, дергаясь между преданностью и любовью, вышла вперед.

— Перешли мне сообщение, если хочешь…

Ярость вспыхнула над Литвиновой как ядерный взрыв. Она вытащила телефон и стала что-то набирать в нем. Ее руки дрожали от злости, и один раз она чуть не выронила телефон.

У Антона в кармане пикнуло — пришло сообщение. Литвинова, не говоря ни слова, зашагала прочь по коридору. Нити ревности, оскорбленного самолюбия и злости, невидимые никому, кроме Леры, развевались за ней словно на ветру.

— Лера! — закричала Аринэ и, источая сострадание и страх, рванула за бывшей подругой.

Антон хмурился и кусал губы.

— Один билет пропадает, — рассудительно сказал Тарусов.

— Плевать! — раздраженно воскликнул Антон. — Я за него ей заплачу.

— Если Литвинова вообще захочет с тобой разговаривать, — заметил Горелов.