Я понимала. Сидела ни жива ни мертва в ожидании Аркашиной гибели. А он смотрел на меня, бледный, и желтые его глаза были полны ужаса. Не со страху ли он быстро нырнул под верстак и вытащил то же, что всегда? Открыл и булькнул три раза в кружку. В этот миг я очнулась и поняла, что Аркаша не погибнет. Во всяком случае – не сейчас. Не выпадет из облака на карагандинскую полупустыню в далеком, неизвестно каком году. Вот же он, мой дядька, здесь сидит и водку пьет.
Индийский фильм «Господин 420» был действительно старый и всенародно любимый в СССР. Десятилетия его драные и бог знает как склеенные копии крутили по сельским клубам. И я, конечно, помнила Раджа Капура. В фильме он играл хитренького смазливого жулика, выросшего в тюрьме, которого в детстве папа-прокурор почему-то бросил, чем и обрек на немыслимые страдания. Герой фильма отсидел множество лет и вышел на волю, нашел папу-прокурора, и они в конце концов полюбили друг друга, но все равно пролили море слез, а также танцевали и пели, но всё кончилось как-то распрекрасно.
Да, я своими глазами видела на экране страшные сны Раджа Капура, как он прыгал по облакам, и обломки башен падали мимо него, и улыбались каменные индийские боги. Так что я не могла в этот раз делить на шашнадцать Аркашины враки, я сама видела сны моего дядьки, курсанта Косых, как он прыгал с риском для жизни по облакам и мир вокруг рушился, падая в бездну.
Аркаша выпил и продолжил.
– Вывалился я из облака и не знаю, как получилось, но, увидев землю под собой, почувствовал плотный воздух. Распластался я орлом. только ни крыльев, ни парашюта за спиной нету. Ужас не утратил, но как-то успел задуматься. О том, что делать, чтоб на земную твердь вернуться и в то же время о нее не разбиться… Страшным усилием отмороженного ума вспомнил про запасной парашют. Ведь он же в рюкзаке где-то есть! Не помню, дергал ли я за что-то, чтоб запасник выскочил… А он вдруг взял – да и раскрылся. Как будто сам, просто от силы мысли и желания.
С тех пор я верю в чудо и в то, что кто-то на этом свете все же за меня молился. Думаю, матушка втайне от папы. И тут должен я тебе, молодой девице, признаться – был этот миг слаще всего, даже первой моей невзаимной, но самой счастливой любви к Кате Лабутиной, дочери директора школы в Рябове. Купол надо мной наполнился, слегка меня встряхнуло, и падение притормозилось. И разглядел я землю внимательнейшим образом, серую, плоскую, неказистую – и восхитился ею до самой глубины души… И стало мне хорошо-хорошо, будто я не тварь какая и не муравей пропащий, не орел бескрылый, а пречистый ангел – парю над землей… Даже почувствовал свои ноги, о которых совсем забыл, они отчего-то согрелись, болтаются подо мной, горяченькие. Будто пустыня карагандинская снизу теплом дохнула…
И все же я брякнулся об эту пустыню крепко. О каменистую и колючую. Парашют-то был запасной, купол у него маленький, а я взрослый мужик. Тюкнулся и сознание потерял.
Аркаша опять замолк, открыл чекушку и, плеснув в кружку два булька, как-то особенно ловко влил их в себя. Он повыше, повыше запрокинул голову, чтоб водочка не пролилась сквозь пробоину в зубах. А я молчала в недоумении. Что ж неприличного в его истории?
Аркаша тщательно грыз свою сушку дальними коренными зубами и поглядывал на меня ехидно. Я не удержалась и спросила:
– А дальше?
– Зеленая ты еще… И зачем-то тебе надо до конца знать весь мой позор? – ответил Аркаша укоризненно. – Что же дальше… Дальше меня выперли из разведшколы на основании рапорта ротного: «Курсант второго года обучения Аркадий Косых проявил несознательность и слабохарактерность при подготовке и исполнении затяжного прыжка с парашютом, произведя мочеиспускание на высоте три километра». И ведь почти не соврал, только я считаю, что произошло это не на трех тысячах метров, пониже. Метров триста до земли оставалось. А про то, что я ему нос сломал, ротный ничего не написал. Знал, что побитых ротных со сломанными носами в советскую разведку не берут.
Аркаша отвлекся на чекушку, налил и срочно выпил следующие два предпоследних булька (я уже давно сосчитала, что всего в чекушке их от одиннадцати до тринадцати содержится). И задал вопрос:
– Что, достаточно неприличная история?
Я промолчала, но внутренне согласилась, что да, достаточно, хотя в чем-то и героическая, и мистическая. Она тронул мое строгое юное сердце… Инженер Косых это почувствовал и улыбнулся, совсем забыв про дыру в зубах.
– Это что… – сказал он. – У меня куда неприличней есть… – Дядька мой посмурнел и призадумался. – Если завтра придешь, расскажу самую страшную. Да не красней ты. – Аркаша помрачнел. – Это мне краснеть придется.
Самая страшная
Назавтра была пятница, мой последний, прощальный рабочий день в з/у.
И я, конечно, снова пришла в мастерскую, полная высоких чувств. Ну и любопытно все же было услышать следующую историю.
На этот раз мы с дядькой столкнулись в коридоре з/у, когда он шел бриться в общественный туалет. Аркаша мимоходом передал мне ключ от мастерской и сказал:
– У меня для тебя подарочки. Жди.
Я открыла дверь, поставила чайник на плитку и стала ждать. Но почти сразу в мастерскую вошла Марья Федоровна с хозяйственной сумкой.
– Ты?.. – сказала она не здороваясь. – А дядька твой? Видела его?
– В коридоре встретила, он бриться пошел.
– Ладно. И хорошо, что я его не застала, он бы ругаться начал. Вот, передай ему.
Маруся достала из сумки две литровые банки и, ставя их на верстак, пояснила:
– В этой черная смородина, в этой черноплодная рябина… И чтобы жрал! Поняла? Это ему необходимое лекарство. Ведь сдохнет, а есть не будет…
Она безнадежно махнула рукой и пошла к двери. Но остановилась и еще сказала:
– Ну ладно, меня не слушает, врачей не слушает, может, тебя услышит… устами младенца истина глаголет. Уж ты поглаголь!. А уходить будешь, ко мне зайди. Расскажешь, как он.
Марья Федоровна ушла, а я осталась в недоумении – что за страсти вокруг варенья?
Но тревога на Марусином лице передалась мне, и когда Аркаша вернулся, я внимательно посмотрела на его выбритую физиономию. Лицо, как всегда, было одутловатым и бледным, еще и влажным. Похоже, он не только побрился, но и умылся, а полотенцем вытираться не стал. Может, оно в туалете оказалось недостаточно чистым. Полотенцами в мастерской служил все тот же «обтирочный материал», которым я мыла полы в з/у. Я оторвала свежее бязевое полотнище и протянула Аркаше. Он вытер лицо и посмотрел на бязь. И я посмотрела. По рыхлой мягкой тряпке ползло розовое пятно.
– Вы порезались?
Мой вопрос повис в воздухе. Аркаша отвернулся и, как шарфик, завязал обтирочный материал вокруг потной шеи свободным узлом. Даже с каким-то шиком. Я вспомнила Евгению Павловну с ее шелковым шарфом, серым, в розовую полоску…
Дальше все пошло почти как всегда. Дядька сел на свой стул, привычным движением потянулся рукой под верстак, но вдруг выпрямился, так ничего и не достав. Как будто вспомнив важное. Что-то в лице его изменилось. Щеки обвисли, и взгляд потух. Он разглядывал банки с вареньем, оставленные Марусей. Я начала было глаголить, объяснять, откуда они взялись, но он вяло отмахнулся и ответил скучным голосом:
– Да знаю я… это мое лекарство, а то сдохну… Ну, ладно, заваривай чай покрепче. И налей мне одну заварку. Пора Аркаше Косых сдаваться – переходить на черный чай с черноплодным вареньем.
Он сказал это так спокойно-спокойно, а во мне сердце дрогнуло. Дядька снял с гвоздя на стене черную и помятую кастрюльку с длинной ручкой, достал крышку к ней, тоже почерневшую, велел налить в кастрюльку воды до половины и поставить на плитку.
Все, что Аркаша велел, я поспешно и точно стала выполнять, как медсестра в операционной. Вода вскипела быстро, и тогда мой дядька достал из картонной коробки бумажный кубик индийского чая со слоном, велел его открыть и высыпать весь чай в кипяток.
