Так что я буду врать. Не то чтобы врать, просто не стану рассказывать ни о чем, что со мной произошло. Я не буду говорить, что все мои суперспособности проявились в тот день, когда я превратился в человека-осу. О том, что могу дышать под водой столько времени, сколько захочу, бегать с такой скоростью, что люди улавливают лишь проносящийся мимо ветер. И, конечно, не скажу, что на спине у меня есть панцирь – как у черепашки-ниндзя, – который защищает меня от ударов, что я могу предугадывать движения людей и превосходно видеть в темноте… Ведь мне все равно не поверят и будут думать, что я сумасшедший.

Думаю, лучше всего притвориться, что со мной все нормально, абсолютно нормально.

И еще я не расскажу о своей способности вычислять монстров, чувствовать их, когда они прячутся за дверью, под столом или между припаркованными машинами…

Безусловно, я не буду говорить о моей самой главной суперпособности, которая и привела меня сюда: о том, что путем упорных тренировок я смог в один прекрасный день стать невидимкой. Хотя, возможно, об этом доктор уже знает из последних новостей.

В дверь стучат.

Уверен, что это он.

Даже не представляю, что ему говорить.

В итоге это оказался не доктор, а докторша.

И это меня еще больше смутило, потому что она была очень симпатичной. А я стоял перед ней как есть: в убогой больничной пижаме, без волос на голове и со шрамами на лице…

Она вошла улыбаясь, представилась и, поговорив несколько минут с моими родителями, осталась со мной один на один.

Села в кресло, на котором каждую ночь спит моя мама.

Сначала объяснила мне, что она психолог и чем вообще психологи занимаются.

Я слушал, не говоря ни слова, пока она не спросила, есть ли у меня какие-то сомнения или вопросы. И тогда, сам не знаю почему, я выдал:

– Я не сумасшедший.

Как только последний звук сорвался с моих губ, я об этом пожалел, потому что, думаю, такие слова обычно служат лучшим подтверждением обратного.

Между нами повисло молчание, которое казалось бесконечным.

Она посмотрела на меня пристально, а затем вдруг засмеялась.

– Нет-нет, я знаю, что ты не сумасшедший, – ответила она, улыбаясь. – Мы, психологи, помогаем и нормальным, абсолютно нормальным людям, так что об этом даже не переживай.

– Ну так значит я, нормальный, – ответил я.

– Что ж, хорошо, а нормальный – это какой? – снова спросила она.

– Очень-очень нормальный, ну, по крайней мере, всегда был таким, пока не научился превращаться в неви…

– Превращаться в кого?

И тут я замолчал.

Пока бывший мальчик-невидимка общается в своей палате с психологом, в одной из комнат квартиры, расположенной на окраине города, другой мальчик, с девятью с половиной пальцами на руке, лежит в кровати.

Он думает сейчас о том, о чем не переставал думать последние несколько месяцев. Он думает о последствиях и начинает догадываться, что они неизбежно наступают вслед за поступками.

Он напуган, как никогда в своей жизни, хотя не признается в этом. Сила его характера старается убедить его в обратном: что ему совершенно все равно, но это не так.

Он часами напролет смотрит в потолок, как будто там, на белой поверхности, он может отыскать решение всему, что случилось.

Садится на кровать, разжимает кулаки и смотрит на свои пальцы. Он не может избавиться от этой привычки вот уже много лет, хотя проявляется она только тогда, когда он остается один. Ему никогда бы в голову не пришло разжать кулаки в школе, перед всеми остальными.

Девять целых пальцев и один, которому не хватает половины.

А вот шрамом на груди, прямо под сердцем, он любит похвалиться. И тут уже не важно, что шрам довольно большой: ему кажется, что с ним он выглядит более крутым и брутальным. Возможно, через несколько лет он украсит его татуировкой.

– Нет, ничего. Просто я нормальный, – продолжил я, – как и все остальные нормальные люди. Я не высокий, как жираф, и не маленький, как хоббит, не толстый, как сарделька, и не худой, как макаронина… ну, в общем, нормальный.

Мне кажется, я минут двадцать старался объяснить, в чем заключалась моя нормальность, сравнивая себя с одноклассниками.

Сказать по правде, еще несколько месяцев назад меня можно было смело считать самым нормальным из нормальных. Любой, кто наблюдал бы за мной какое-то время, не нашел бы ни одной черты, которая заслуживала бы особого внимания окружающих.

Например, я не ношу очки и зрение у меня почти идеальное – я вижу даже самую маленькую букву на доске практически из любой точки класса. А после того случая с осиным гнездом я заметил, что зрение у меня стало намного лучше, чем у других людей: я могу различать с дальних расстояний вещи, которых больше никому не разглядеть, а еще умею видеть в темноте. У меня есть и такая способность… но, конечно, об этом я не говорю ни слова.

Я не ношу всякие металлические приспособления на зубах: ни маленькие, ни большие, как были у Вилли Вон-ка а детстве. Правда, у меня два передних резца немного велики и кривоваты: левый смотрит вправо, а правый – немного влево, но это почти незаметно, а когда рот закрыт, так и вообще не видно. С закрытым ртом я это замечаю, когда там застревают кусочки еды, и я несколько минут шевелю языком, чтобы достать их оттуда.

Так что я нормальный, такой нормальный, что даже представить себе не мог, как со мной случится то, что случилось, и как за короткий срок я превращусь из кого-то обычного в кого-то настолько… особенного. Я вполне себе нормальный практически во всем – я говорю «практически», потому что у меня все-таки есть один недостаток, но об этом я ей не расскажу.

Это немного странный недостаток, поскольку о его существовании я ничего не знал… Вернее, так: я знал, но не думал, что это считается недостатком. А оказалось, что считается, и в зависимости от того, где он проявляется, он может быть очень большим.

Этот недостаток сразу не различить. Чтобы о нем узнать или его заметить, надо провести со мной какое-то время, возможно целый день, и то сразу не догадаешься. Хотя я быстро понял, что это недостаток. Он влияет на очень многие вещи в моей жизни: на то, как я говорю, как пишу, как общаюсь с остальными… Недостаток, из-за которого, в общем, я и оказался на больничной койке.

Браслеты не перестают двигаться на ее руке.

Она сидит на диване, глядит – не видя – на часы в своем мобильном телефоне, притворяется, что смотрит телевизор, хотя на самом деле ее мысли витают где-то очень далеко.

Она еще не знает, что ему сказать, но точно уверена, что хочет пойти и встретиться с ним сегодня, хотя внутри все умирает от страха, хотя все ее тело дрожит, когда она заходит в палату, хотя слова не выходят изо рта, хотя ее сердце разбивается на мелкие осколки… Но она должна пойти и встретиться с ним. Дальше так продолжаться не может, у нее больше нет сил сидеть запершись в своем доме, а главное – в своих мыслях.

Сейчас он стал снова видимым, но вдруг так будет не всегда? Вот почему она так торопится увидеться с ним: вдруг он опять превратиться в невидимку и она уже не сможет сказать ему все, что происходит у нее внутри?

Снова смотрит на экран мобильного телефона.

Уже скоро, уже сегодня днем.

Пересматривает фотографии, на которых они вдвоем, но вроде как не вместе. И теперь, когда она почти потеряла его, присмотревшись внимательнее к снимкам, она вдруг понимает, что везде и всегда их взгляды – и их улыбки – пересекались.

Она хватается за карман брюк, чтобы убедиться, что письмо, которое она писала столько дней, все еще там. Единственное, чего она не знает, так это хватит ли ей сил его отдать.

Она нервничает.

Очень.

И пока она не готова к этому, но сейчас она об этом, конечно, не знает.