- Попробуй, – посоветовал Тенька, знавший, с каким предубеждением обда относится к хмельным напиткам. – Я даже в Фирондо такой славной медовухи не пил, как здесь варят. Тебе совершенно не обязательно выпивать все, а от глотка не опьянеешь.

Было шумно, тепло, празднично и весело. Обычно серые от грязи половые доски трактира вымыли, и, наверное, чем-то натерли, потому что теперь они выглядели янтарно-желтыми, как тот мед. По потолочным балкам висели гирлянды флажков, засушенных ромашек и колокольчиков, стойку обвивали золотистые ленточки. Климе казалось, что она спит и видит чудесный сон, раскрашенный в самые яркие цвета, какие только бывают. А раз так, то почему бы не попробовать?

Медовуха была сладкой, душистой, чуть щипанула язык и оставила в горле пекло. Мир заиграл еще ярче, Клима высоко подняла свою чашу и громко сказала:

- За солнце! За Принамкский край!

- За обду!!! – радостно отозвался весь трактир. И от этого крика сердце забилось чаще, раскраснелись щеки, захотелось, как в детстве, принести всем счастье.

Артисты, уловив настроение толпы, заиграли другое, торжественное, быстрое и самую малость печальное. А мальчишка, глядя прямо на Климу, завел:

Когда-нибудь устану,

Отправлюсь на покой,

Но петь не перестану:

Она была такой –

Обиды не прощала,

Ее, попробуй, тронь!

Очей не опускала,

И в них горел огонь:

Врагов палил и жалил,

Туманом обращал.

С любой незримой дали

Приказ ее звучал.

Послушайте, потомки,

Внимал я как во сне

Речам великим, звонким,

Не пятясь, шел за ней!

Узнайте же, какою

Была она тогда:

Под юною рукою

Светилася вода.

Она была жестока,

Но время ей судья –

Стояла у истоков

Людского бытия.

Она была прекрасна

И стойка, как гранит,

Цветы сирени красной

Касалися ланит.

В четырнадцать восстала

И в семьдесят ушла,

И петь мне завещала,

Какой она была.

- Клима, – потрясенно выдохнул Зарин, – когда же про тебя успели сложить такую песню? И кто кроме нас столько знает о тебе? “В четырнадцать восстала...” – ведь ты и правда открыла в себе дар именно в четырнадцать, сама рассказывала! Прекрасная и стойкая, огонь в глазах... Это невозможно!

- Он поет не про Климу, – объяснил Тенька. – Я эту песню в вариациях раз двадцать слышал. Есть даже вариант на старопринамкском. Вот интересненько получилось, я так привык с детства к этим словам, что даже не задумывался, будто их можно пропеть и о нашей Климе. А сложили это о какой-то безымянной теперь обде много веков назад – хорошие песни более живучи, чем исторические хроники.

- Не о какой-то обде, – проговорила Клима, глядя на мальчика-певца широко распахнутыми глазами. – О самой первой.

- Ты-то откуда знаешь? – изумился колдун.

Мертвое капище, одинокая фигурка на коленях посреди ледяного ручья.

- Мощу подате, силу подате, ворога бити, край нарождати! – взгляд, как в зеркало.

Свет, сила и кровь.

- Знаю, – Клима хлебнула еще медовухи, и на сей раз горячая волна, пройдя по горлу, ударила в голову. – А что, Тенька, ты обо мне тоже будешь песни петь?

- Если тебя не смущает, что убитый мною в юности медведь успел напоследок потоптаться по моим ушам, – он смеется, и снова видны ямочки на щеках. И хочется тронуть его под столом. Как забавно замирает и вытягивается это веселое лицо, когда он понимает, кто его трогает. – Клима, ты чего?

- Ничего. Просто мне хорошо, – теперь надо улыбнуться, перевести руку ниже. Клима не знала, почему, чуяла интуитивно.

- Эй! – надо же, оказывается, Тенька может побелеть, а потом залиться краской. – Клима, не дури, – понимающий взгляд на чуть опустевшую чашу. – Отставь медовуху.

- А хочешь, я... – несколько слов на ушко, и глаза друга округляются, а ямочки на щеках пропадают совсем.

- Не хочу! То есть... Перестань на меня так смотреть. И трогать тоже перестань!

- Почему?

- Потому что завтра ты об этом пожалеешь. Если б я знал, что тебя с пары глотков так понесет!

Климе уже было наплевать и на эту пару глотков, и на сладкий напиток, оказавшийся самым вкусным на свете, и на праздники, и даже на свой долг обды. Почему-то сейчас целью всей жизни стало глядеть на Теньку лукаво, по-особому щуря глаза, прикасаться к нему и добиваться ответных действий. Клима мельком глянула на Зарина и подумала, что он тоже ничего. Да и тот бородатый строитель у трактирной стойки. Наверное, он тоже будет забавно краснеть. Любопытно, а хоть у кого-нибудь из здешних посетителей хватит духу отказать своей обде? Непременно надо проверить! Но сначала Тенька. Во-первых, он сидит ближе всех, а во-вторых, у него на щеках ямочки.

- Тогда проводи меня домой и уложи спать, – голос мурлыкал, а черные глаза сияли.

- Давай лучше Зарин проводит!.. Хотя, нет, он же и в самом деле... – Тенька замялся и не договорил. – Ладно, пошли.

От трактира до дома было рукой подать, даже праздничное тепло не успело расплескаться из-под шерстяного платка. Они быстро шли, почти бежали по гудящему от веселья селу, и снежинки летели под ноги. В окнах горел свет, где-то звенели колокольчики. Климе казалось, что она сама превратилась в большой колокольчик, громкий и гремящий. Пожалуй, никогда в жизни она себя так не чувствовала.

Дома выяснилось, что Тенька совершенно не отвечает на поцелуи, когда удивлен.

- Клима, ты не просто об тучу стукнулась, ты влетела в нее со всего разгону и заплутала навеки!

- А что я такого делаю? – Клима прищурилась, улыбаясь, и потянула завязки на его рубашке. Тенька пытался поймать ее руки, но те всякий раз ловко ускользали и продолжали начатое.

- Ты ведь интересненькая девчонка, а я немного пьян и не железный! Высшие силы, вот уж не думал, что ты умеешь ТАК смотреть!

- Как? – проворковала Клима. Горячо сделалось не только в голове, но и во всем теле.

- А то не понимаешь, – проворчал Тенька, все-таки ловя ее руку и прикасаясь губами к тыльной стороне ладони. – Всегда видел, какая ты обаятельная, но чтоб настолько... и так смотреть. Знаешь, что у тебя в глазах? Иди сюда, скажу на ушко...

Темная кухня, в доме ни души. Еще не остыла печь, пахнет пирогами и немного – рассыпанной по полу корицей. Поцелуй вышел горячий, медовый. И ударил в обе головы посильнее хмельного напитка из трактира.

- А если сюда кто-нибудь вломится? – без особой надежды вразумить спросил Тенька и стянул с Климиной головы платок.

- Мы пойдем наверх и закроем дверь. Проводи меня. Ты не можешь отказать своей обде. Вдобавок, сам этого хочешь...

- Только сомневаюсь, что этого хочешь ты, – колдун задумчиво поглядел в ее шальные глаза, а потом махнул рукой: – Крокозябры с тобой, сама напросилась!..

...Ночь, пришедшая после долгой, выдалась мягкой, снежной, кутающей в пелену уютного спокойствия как в пуховую перину.

Где-то на лестнице, далеко за дверью, чуть слышно скрипнула половица. А может, это просто почудилось.

Утром Тенька застал свою дорогую обду безмолвно сидящей посреди кровати в обнимку с подушкой и философски созерцающей пятно на простыне. Юноша протер слипающиеся со сна глаза и не придумал ничего лучше, чем приподняться, садясь рядом. Какое-то время они смотрели на пятно вдвоем, словно именно от него ждали объяснений произошедшему. Под потолком мерно покачивался наполовину выдранный крюк.

- Ну и какого смерча нас понесло в комнату сильфов? – поинтересовалась Клима.

- Я тебя вел к себе на чердак, – припомнил Тенька.

- А я тебя – к себе...

Они снова помолчали.

- Интересненько это у нас получилось, – наконец резюмировал Тенька, окончательно проснувшись и все осознав. – Простыню за окно вывешивать будем по старинному обычаю?

Клима покосилась на друга и молча огрела его подушкой. Увернуться тот не успел, от неожиданности завалился назад и крепко ударился затылком о спинку кровати, аж искры из глаз полетели.