Судя по недоверчивости в Герином взгляде, беспечный вид не удался. Но «правая рука» был слишком поглощен собственным горем, чтобы понимать причины чужого. Гера беспокойно оглянулся на дверь и сказал извиняющимся тоном:

- Не хочу оставлять Лернэ одну надолго. Она может проснуться, а я обещал быть рядом. В штабе знают, но если кто-то будет меня искать, передай, что я пока занят.

Зарин кивнул, выслушал в ответ пару простых, но искренних благодарностей, и проследил, как Гера снова исчезает за дверью.

«Ведь для них троих: Геры, Лернэ и Климы, этот сумасбродный колдун значит больше, чем для кого бы то ни было… И Клима, наверное, горюет по нему не меньше. Что стоило мне подумать так прежде Хавеса и быть рядом с ней в тяжелый час!..»

Еще некоторое время Зарин стоял, бездумно глядя на закрытую дверь, а потом отправился дальше.

Сперва он думал, что не знает, куда идет. Но потом разрозненные мысли постепенно собрались, потекли в едином направлении, а ноги, повинуясь им, принесли хозяина на третий этаж левого крыла – туда, где располагался лазарет.

Зарин понятия не имел, зачем сюда явился. Высказать умирающему, что больше не чувствует в нем соперника? Глупо. Просто поглядеть в последний раз на это круглое курносое лицо и понять, что смерть стирает и раздражение, и былые разногласия? Еще глупее. Посетовать, что у их Климы теперь другой? Совсем уж дурость.

В лазарете не было ни одного врача. И единственная занятая кровать у окна выглядела так сиротливо, что Зарина остро кольнуло жалостью. Все оставили беднягу, даже воды подать некому, случись что.

Тишина казалась мертвенной. Здесь даже сквозняки не свистели. И дыхания больного совсем не было слышно. Ненароком стараясь ступать потише, Зарин подошел к кровати.

Тенька не спал. Его глаза, выцветшие, лихорадочно остекленевшие, были открыты. Такой исхудавший, белый, встрепанный, с бессильно вытянутыми поверх одеяла руками, колдун казался совсем ребенком, даром, что на год старше Зарина.

- Эй, – шепотом позвал Зарин. – Ты меня слышишь?

Тенька медленно моргнул. Говорить он то ли не мог, то ли не хотел.

- Может, тебе что-нибудь нужно? – Зарин огляделся в поисках кувшина с водой, но ничего похожего не заметил. – Гляжу, тут все разбежались…

- Я их отослал, – беззвучно, но вполне разборчиво, произнес Тенька, все так же глядя в никуда. – Не хочу, чтобы меня запомнили… таким.

Зарин бы на месте Теньки тоже не хотел. И все-таки, до чего неправильно: пустой лазарет, безучастное лицо того, кто прежде был таким живым.

«А я ведь сейчас похож на него, – пришла внезапно горячая и колючая мысль. – Бледный, несчастный, напрочь похоронивший свою вечную мечту быть с той, кого люблю… Как же мне плохо, как себя жалко. Хоть ты напейся с горя. Разве сама Клима когда-нибудь позволяла себе так раскисать? Да она даже после смерти матери сумела оправиться и поженить наших родителей, которые до сих пор живут счастливо! Увидь меня сейчас Клима, разве посмотрела бы она на меня так, как я мечтаю? Да никогда! А сам я разве могу сейчас уважать себя, сдавшегося нерешительного плакальщика? Да я ради нее весь Принамкский край пешком прошел! Какого смерча я должен сдаться сейчас?!»

- Какого смерча?! – вопросил Зарин вслух и сам удивился, как твердо и оглушительно это прозвучало в жалобной лазаретной тишине. – Что, балабол, чуть тебя прижало, так ты сразу помирать вздумал?

Сам не ожидав от себя такого, юноша рывком схватил тщедушное тело колдуна за грудки и тряхнул, приподнимая над постелью.

- Отослал он! А ну, приди в себя! Ни один врач не знает, а я вот, кажется, понял секрет, благодаря которому одни после бесцветки дохнут мухами, а другие выживают! Да просто одни сдаются, а другие нет! Что, небось, уже собственные похороны представил?!

- В деталях, – не стал отпираться Тенька. Его взгляд чуть ожил. Непросто изображать безучастную покорность судьбе, когда тебя держат за воротник и трясут.

- А теперь представляй, как выздоравливаешь! – приказал Зарин и мог бы поклясться, что у него получилось не менее внушительно, чем у Климы. Наверное, обда в минуты гнева тоже ощущала эту злость, от которой весь наливаешься силой и способен, кажется, одним пинком сколоть верхушку Западногорского хребта.

Тенька скосил глаза на поцарапанную о дверь руку, которая его держала.

- Чего это у тебя?.. Кровь?

- Она самая, – Зарин отпустил больного и лизнул саднящую костяшку. – Красная, здоровая. И у тебя такая же будет, если ты…

- Точно! – хрипло выдохнул Тенька и бессильно откинулся на подушку, продолжая бормотать: – Кровь… она ведь другая… по составу и виду через вектор… светового преломления… никто же толком не смотрел… не хватало знаний… даже в древности… а если… проценты… проценты…

Зарин испугался, что слишком сильно тряхнул колдуна, и тот малость стукнулся об тучу.

- Эй, Тенька, – перебил он бессвязный шепот. – Ты, давай, не дури!

- Зарька! – Тенька глядел на него широко распахнутым правым глазом, а левый прищурил и скосил к подбородку. Выглядело жутковато. – Возьми ланцет и царапни меня! Мне до жути надо видеть свою кровь!..

И, видя, что Зарин отступил на шаг, явно намереваясь поднять по тревоге всех врачей Института, моляще прибавил:

- Честное слово… если ты это сделаешь… я тут же поправлюсь!..

…Пришедший получасом позже дежурный врач застал странную, но идиллическую картину.

Умирающий от бесцветки колдун полулежал на подушках, разглядывая через прищур два окровавленных ланцета: один в обычной алой крови, а второй в тягучей белесой. И вдохновенным хриплым шепотом вещал, периодически срываясь на кашель:

- Таким образом, разнородность соотношений частиц в данных системах позволяет предположить парасферическое искажение света, вызванное корпускулярно-волновой дисфункцией по четвертому вектору, которая…

Зарин сидел за столом у кровати, торопливо чиркая куском угля по обрывку тетрадного листа, в который, судя по виду, прежде заворачивали какие-то жирные притирания.

- Да погоди ты, – ругался Зарин. – Говори помедленнее! Как правильно писать: дефукция или дифунция?

- Дисфункция, – сипел Тенька. – Крокозябры с тобой, неучем, пиши, как можешь, я потом все равно набело переправлю… Значит, так… четвертый вектор позволяет определить характер искажения, который в совокупности с ритмическим рядом свето-звуковой волны частиц дает…

- Что здесь происходит?! – выдавил из себя врач.

Зарин оторвался от своего дела и честно пояснил:

- Тенька внезапно захотел заняться наукой. У него много идей, но нет сил водить углем по бумаге. А я не могу сейчас ему отказать, чем эта наглая морда пользуется.

- Сударь, одолжи каплю крови на опыты, – жадно подхватил Тенька, чуть приподнимая голову. – Мне нужно больше образцов!

- Хм, – задумался врач. – Возможно, легкое помешательство – это побочный эффект болезни…

- Безнадежно, – махнул рукой Зарин. – Он всегда такой.

Поразмыслив немного, прибавил:

- И это, пожалуй, к лучшему.

Дни шли за днями, декабрь близился к середине. Кивитэ, изрядно разрушенный после осады, занесло снегом по самые крыши. Но даже тогда в городе не прекращалась жизнь. Многие воины обды устроились тут зимовать, заодно помогая с восстановлением домов и стен. Кивитэ и прежде нельзя было назвать тихой провинцией: здесь проходили торговые пути в Мавин-Тэлэй, сюда шли на гульбища старшие воспитанники Института, а обреченные на Гарлей рекруты в последний раз пили допьяна. Сейчас, когда Гарлей отстраивался, а от него к Институту постоянно сновали гонцы и купеческие обозы, Кивитэ переживал второе рождение. Днем шумели ярмарки и базары, а едва темнело, призывно загорались огни над порогами таверн, где гостям предлагали все сорта выпивки, мясо на углях и душистые хлеба из пшеницы нынешнего урожая. Почти в каждом доме пекли на продажу пироги, вымачивали фрукты в сладком сиропе и одинаково хорошо умели заварить что ромашку, что сильфийский укроп. С площадей и сквериков зазывали посмотреть представление бродячие артисты. Одни показывали фокусы и кувыркались на потеху публике, другие и за звонкую монету пели все, что пожелает привередливый зритель.