«Где же ты, моя любовь, я всюду ищу тебя»…

Волчья песня.

Марк проглотил комок в горле и твёрдо сказал:

— Нам пора. Солнце встаёт. Где твоё Дерево, Ви Чан?

…Она росла на пригорке, эта сосна, и Марк, едва увидев её, сразу понял, почему Йаке её выбрал — она тянулась к восходившему солнцу всеми своими корявыми сучьями, будто приветствуя его. На её красной коре, как слёзы, блестели полоски смолы, и муравьи деловито сновали вверх и вниз по её стволу.

Йаке снял с пояса свёрнутый кольцом сыромятный ремень и положил его на пенёк рядом с сосной. Что-то сверкнуло в его руке.

Нож.

Не давая Марку опомниться, он молча, быстро разулся, снял с себя футболку, джинсы, и… о Господи, даже трусы!

Он поглядел на Марка, чьё лицо приняло, наверно, самое неописуемое выражение, и весело фыркнул:

— На теле воина не должно быть ни нитки… когда он приносит Солнцу жертву крови, Пачаншихута.

Он ещё и смеялся!

— А… а на мне? — промямлил Марк, таращась на него — ну он же просто не мог не таращиться! Бронзовое тело Йаке поблёскивало под солнцем и было… было сущим совершенством, Марк не мог подобрать другого слова.

Йаке небрежно скрутил свои чёрные волосы в жгут — мускулы перекатились под кожей, и Марк вздрогнул. Истязать это тело было настоящим святотатством!

— Ты можешь остаться одетым, наверное, — подумав, серьёзно сообщил Йаке и ловко забросил ременную петлю на торчавший у него над головой сосновый сук. Вторую петлю он точно так же затянул вокруг другого сучка и деловито подёргал за ремни.

Уставившись на эти ремни, Марк не сразу понял, что Йаке протягивает ему нож, а, поняв, отпрянул в ужасе, едва не поскользнувшись на траве:

— Я?! Но я не могу! Не могу!

— Послушай меня, Пачаншихута, — мягко сказал Йаке, поймав его за плечо. — Это нужно сделать, потому что без этого я — не я. Я просто… потеряюсь, ты понимаешь?

Со всхлипом втянув в себя сгустившийся воздух, Марк наконец кивнул, не отрывая остановившегося взгляда от усталого лица Йаке.

— Во время Пляски Солнца это делает человек, который ближе всего тому, кто приносит Солнцу жертву крови. — Глаза Йаке, глубокие и тёмные, с золотыми искорками на самом дне, смотрели прямо в глаза Марку. Голос его упал до хриплого шёпота. — Самый близкий мне человек… это ты, Пачаншихута.

Марк судорожно вздохнул раз, другой… и принял от Йаке тяжеленный нож. Внутри у него всё дрожало, и коленки наверняка тряслись тоже — он прямо-таки слышал, что они стучат друг об дружку, как и его зубы.

Единственной здравой мыслью, застрявшей в его несчастной, гудевшей боевым барабаном голове, осталась мысль: «Обезболивающих нет», когда он бережно провёл дрогнувшими пальцами по смуглой коже Йаке — под правой ключицей, там, где начиналась выпуклая грудная мышца. О да, он знал, как это делается, спасибо Гуглу! И спасибо отточенному до бритвенной, игольной остроты лезвию ножа, которым Марк проткнул тело Йаке совсем легко, оставив сквозную рану, из которой тут же тонкими струйками потекла кровь.

Йаке даже губу не закусил. Он одобрительно кивнул и протянул Марку тонкую палочку, точнее, хорошо отполированную бизонью кость.

— Ты вообще… там… что-нибудь оставил, в этом паршивом Рапидском музее?! — отчаянно простонал Марк, кое-как просовывая кость в пробитое отверстие и стараясь не представлять, что при этом испытывает Йаке.

А ещё он старался, изо всех сил старался не грохнуться в обморок. В ушах у него стоял непрерывный тонкий звон, лицо стало мокрым от пота.

— Ага, - безмятежно подтвердил Йаке и повернулся к нему другим боком. — Кое-что там точно осталось.

Со второй раной — на левой стороне груди — всё получилось легче, правда, пальцы Марка стали липкими от крови Йаке, и, когда тот молча указал ему на свисавшие с дерева ремни, Марк испугался, что не справится. Но он ещё раз посмотрел в напряжённое лицо Йаке и обречённо взялся за раздвоенные концы первого ремня.

«Я не могу! Не могу! — вопил панический голос у него в голове. — Болевой шок! Заражение крови!»

Йаке смотрел на него. И Паха Сапа — тоже.

Так. Привязать концы ремня к концам первой кости, на которых, слава Всевышнему, были специально для этого сделаны глубокие зарубки. Затянуть как следует. Как следует, блядь!

Концы второго ремня на другой бизоньей кости Марк затягивал уже зубами — чтобы было понадёжнее. Он видел во взгляде Йаке изумление и уважение… и воспарил бы к облакам от счастья, поймав этот взгляд, если бы по-прежнему не балансировал на грани обморока.

— Всё, — просипел он, отступая на несколько шагов и изо всех сил тараща глаза, чтобы не зажмуриться, когда Йаке, благодарно ему кивнув, откинулся назад, повиснув на окровавленных ремнях.

А потом Марк совершенно потерял всякий счёт времени.

Он видел только выгнувшееся боевым луком тело Йаке, кровь, медленно капавшую на траву, и солнце — солнце, которое так же медленно подымалось из-за края утёсов, заливая их ослепительно ярким сиянием.

Ви — Жизнь.

Марк не сразу понял, что Йаке поёт — негромко, с перерывами, набирая полную грудь воздуха. Этот тихий напев пронизывал мир, словно солнечные лучи, вибрируя, звеня, и Марку казалось, что голосу Йаке вторят… барабаны?

У него у самого, наверное, начинались видения.

Когда солнце поднялось в самый зенит, Марк уже задыхался от зноя и кошмарного напряжения. Неожиданно для себя самого он, как Йаке, скинул на траву рубашку и разулся, оставшись всё-таки в джинсах. Йаке скосил на него запавшие глаза, в которых мелькнуло неожиданное лукавство. Губы у него потрескались, и при взгляде на эти губы, на осунувшееся лицо и на забрызганную багряными потёками грудь Марк едва не заревел.

Господи, он просто больше не мог этого видеть!

— Уже скоро, — прошептал Йаке, словно отзываясь на его немой вопль.

И снова запел.

Солнце так же медленно начало скатываться по небосводу, удлинились тени, ноги и руки у Йаке стали заметно вздрагивать, и Марк не выдержал.

— Сделай что-нибудь! — сдавленно взмолился он, и Йаке опять скосил на него глаза, казавшиеся огромными на посеревшем лице. Бисеринки пота проступили у него на лбу, волосы на висках тоже стали влажными.

— Обними меня, — попросил он вдруг очень просто, и Марк вскинул руки, обхватывая его за плечи и чувствуя всей кожей его горячее влажное тело, содрогающееся от напряжения, усталости и боли. И когда Йаке резко подался назад, в его объятия, с отвратительным страшным звуком разрывая ремнями свою живую плоть, они вместе покатились на траву.

Отчаянно обнимая Йаке и тыкаясь лбом ему в плечо, Марк не сразу понял, что всё-таки плачет навзрыд.

Йаке тяжело, хрипло дышал, и Марк, размазывая по щекам слёзы, приподнялся на коленях, испуганно глядя на него. Глаза у Йаке были плотно закрыты, бледность по-прежнему делала смуглую кожу какой-то серой. Там, где только что торчали острые бизоньи косточки — в мышцах на груди — зияли страшные рваные раны.

Марк заревел ещё сильней, увидев это, и ему уже даже не было стыдно. Йаке приоткрыл один глаз и едва слышно сказал:

— Дождь, что ли, пошёл?

Он ещё и лыбился, зараза!

— Нет… — выдавил Марк, утирая лицо. — Это я… я пошёл… за водой.

И вправду, реветь было некогда!

— Уоште… — слабым голосом откликнулся Йаке, закрывая глаза.

Марк уже сто раз успел проклясть свою глупость — как можно было не догадаться захватить с собой воды на чёртово аутодафе! Пускай бы это считалось некошерным, плевать!

— Я сейчас! — пообещал он, стремительно кидаясь к груде разбросанной на траве одежды и обуви. Прыгая на одной ноге, кое-как натянул кроссовки. — Сейчас!

Он довольно быстро нашёл и полянку с кострищем, где они оставили сумки, и ручей. Проклятие, он уже начал ориентироваться в этих горах, как какой-нибудь грёбанный… Зверобой из киношки!

Но когда он, кое-как набрав во флягу воды и захватив свою сумку, бегом вернулся к Йаке, оказалось, что тот уже ни фига не лежит на траве, а успел тоже натянуть штаны и собрать с сосны всю свою адову допотопную амуницию.