И тут чьи-то сильные пальцы сжали мне запястье – так, что нож выпал из моей руки, звякнув о камень. Я свирепо обернулась – рядом со мной никого не было. Оцепенев, я заглянула в улыбающееся лицо Стива, и в ушах у меня прозвучал его ровный голос: «Просто нельзя уродовать то, что действительно красиво».

Ах, так?!

– Витко Йаке! – прошипела я, слыша теперь уже его довольный смешок, и, подхватив с земли нож, крест-накрест резанула себя по левой ладони, отдавая моему брату дань крови.

Я что-то сильно повредила себе там, – нервы или сухожилия, – и теперь на левой руке у меня почти не действуют большой и указательный пальцы. Плевать. Я была слишком зла на этого упрямца и слишком его любила.

А потом мне перебинтовали руку, и я поехала к Рут в больницу, где она родила семимесячную Анну Токей Сапа – истинную дочь моего бешеного братца, которая начала ездить верхом чуть ли не раньше, чем ходить, и вертеть своей матерью и мной, как заблагорассудится, с момента рождения.

Ну вот. Я рассказала вам о своём брате. Теперь я расскажу о том, о ком вообще не должна рассказывать, как полагалось бы скромной женщине Лакота – о своём муже. О Джеффри Торнбулле.

***

После похорон Стива прошло почти три месяца, и как раз в июне я начала всё чаще и чаще вспоминать его слова: «Пора бы тебе уже найти мужа и начать делать детей». И ещё: «Джеффри Торнбулл по тебе сохнет».

Вот уж чему я никак не могла поверить!

Джеффри виделся мне настоящим сухарём. Этакий очень тихий, очень умный и застенчивый супер-зануда. Тогда ему было двадцать семь. Я очень уважала его за то, что, закончив Принстон, он не стал, к примеру, преуспевающим адвокатом, а вернулся в нашу нищую Оглалу, чтобы основать здесь газету, материалы из которой перепечатывали по всей стране, включая «Таймс» и «Вашингтон Пост». Аналитика у него была на таком уровне, что вполне могла конкурировать с колонками любых столичных политологов.

Джеффри был высоким, тощим, нескладным, носил очки с толстыми линзами в роговой оправе и ежедневно рисковал жизнью, потому что желавших его прикончить за его писанья было хоть отбавляй.

Я решила присмотреться к нему поближе и, приняв это решение, в тот же день отправилась в редакцию, чтобы проверить – прав ли был в отношении него мой брат или наконец ошибался.

Чертовски обидно это признавать, но Стив Токей Сапа и в этот раз оказался прав, представляете? Все признаки того, что Джеффри по мне сох, имелись налицо, и было просто удивительно, как я раньше их не замечала. При виде меня его худое и угловатое лицо вдруг залилось краской. Он отвёл глаза и начал растерянно шарить в груде бумаг, которыми был завален его письменный стол. Потом пробормотал что-то вроде: «Извини, Вай, я кое-что забыл…», поправил очки и стремительно вышел.

Я проводила его задумчивым взглядом и решила предоставить инициативу ему, каждый день прилежно появляясь в редакции под тем или иным случайным предлогом и настойчиво вертясь у Джеффри перед глазами. Впрочем, вскоре я сообразила, что это не самая лучшая идея. Ибо инициативы от Джеффри я могла дожидаться как раз до тех пор, пока мне не стукнет семьдесят лет. Или девяносто. При наших встречах всё неизменно повторялось: я весело трещала, он заворожено слушал, потом краснел, бледнел, что-то бормотал и поспешно исчезал.

Надо было действовать самой.

– Ты умеешь ездить верхом? – полюбопытствовала я как-то вечером, непринуждённо усаживаясь боком на его стол.

– Не скажу, что очень хорошо, – честно ответил он и смущённо заморгал, отводя глаза. – Видишь ли… мне не хватает практики… просто некогда… это, наверное, позор для Лакота, я понимаю, но…

Я терпеливо дождалась, пока он закончит мысль, и бодро предложила:

– Покатаемся завтра? С утра? Ведь свежий номер уже вышел!

Глаза у Джеффри за стёклами очков немного расширились, он облизнул губы и в замешательстве огляделся. Я уж было решила, что он откажется, но тут он дважды кивнул и опять вышел, неловко задев за край стола, с которого посыпались бумаги. Но он этого даже не заметил.

Джеффри всё-таки умел ездить верхом, что и выяснилось следующим утром, когда я подъехала к редакции на нашей пегой кобылке по кличке Виийака – Перо. А под Джеффри был гнедой, довольно спокойный мерин, которого он серьёзно представил мне:

– Это мистер Ихухаотила.

Я хихикнула. На воробья этот, хоть и смирный, конь был совсем не похож.

Мы ехали рядом и разговаривали. Вернее, я предоставила Джеффри возможность говорить. И он рассказывал о своём обучении в Принстоне, искоса посматривая на меня, когда думал, что я этого не замечаю. А я чувствовала какое-то странное стеснение и терялась оттого, что дурацкое смущение этого мямли оказалось заразительным.

Я – я! – теряюсь перед мужчиной! Да отродясь такого не бывало!

Впервые в жизни я не представляла, как мне себя с ним вести. Я робела перед этим супер-занудой, и это пугало и раздражало меня.

И… посмею наконец признаться – меня это возбуждало.

Солнце припекало всё сильнее, и я решила, что неплохо было бы спешиться, развести костёр, расстелить одеяло. Может быть, на одеяле я обрету былую уверенность?

Боже, это было просто смешно…

Мы спешились и расстелили на траве одеяла.

Мне вот прямо даже стыдно рассказывать вам, что было дальше. Хорошо, что вы не можете увидеть, как я сейчас краснею и прыскаю, вспоминая это. И мечтательно улыбаюсь, уставившись в монитор. Я просто ЗАСНУЛА на этом одеяле, представляете? Полночи я проревела по своему брату, а ещё полночи Анна Токей Сапа, у которой начались желудочные колики, не давала нам сомкнуть глаз. И вот, сидя на одеяле рядом с Джеффри Торнбуллом, чувствуя тепло его плеча и слыша трель жаворонка над собою, я невольно оперлась на это плечо. Потом я уже в полузабытьи поёрзала, устраиваясь поудобнее, ощутила, что стало ещё теплее, – это когда он робко меня обнял, – и провалилась в крепчайший сон без сновидений – в его тепле и под его защитой.

Очнулась я, когда уже перевалило за полдень, и в смятении подскочила, сообразив, что же произошло. Джеффри застенчиво моргал, глядя на меня.

– Почему ты меня не разбудил? У тебя же рука затекла, – пробормотала я, кое-как поправляя спутавшиеся волосы.

Он мягко улыбнулся и сказал только:

– Ну и что?

– И… и тебя же в редакции ждут, а я тут дрыхну! – выпалила я.

– Ну и что? – серьёзно повторил он.

О, Вакан!..

Честно скажу – я просто позорно испугалась того, что почувствовала.

Я запретила себе думать о Джеффри Торнбулле, и, конечно же, только о нём и думала.

Через пару дней, после работы, я не выдержала и опять завернула в редакцию. Мне ужасно захотелось увидеть ясную улыбку Джеффри, и то, как он смущённо поправляет очки своими длинными пальцами.

Он быстро поднялся мне навстречу из-за стола и радостно улыбнулся, а я приготовилась выпалить: «А давай завтра ещё покатаемся? Обещаю больше не спать и даже не храпеть!»

Я уже открыла рот, чтобы сказать это.

Но тут по окнам редакции начали стрелять.

Я никогда не боялась смерти. Не боюсь и сейчас. Но мне невыносима мысль о том, что я потеряю тех, кого люблю, как потеряла Стива. И когда раздались первые выстрелы, я отчаянно закричала:

– Не-е-ет!

И кинулась к Джеффри, осознав вдруг с пронзительной ясностью, что я не могу, не могу его лишиться!

А этот худой неловкий очкарик схватил меня за руку и толкнул прямо под свой стол, из верхнего ящика которого он дрогнувшими руками достал револьвер.

– Ты… умеешь стрелять? – изумлённо выдохнула я. И он, как-то разобрав мои слова сквозь грохот пальбы, отозвался со странной горечью:

– Я надеялся… надеялся, что всегда буду сражаться другим оружием! Но ничего не поделаешь…

Джеффри был ужасно бледен, но руки у него уже не дрожали, когда первая обойма патронов закончилась, и я подала ему другую, чтобы он перезарядил револьвер.

Наконец пальба прекратилась, и я уже хотела вылезти из-под стола, но он удержал меня за плечо и неожиданно строго проронил: