Мое сердце сжимается.

– Не знаю.

Конечно же, я задумывалась об этом, но ответа я не знаю. Отец нам никогда не рассказывал, а я не осмеливалась спросить.

– А что ты думаешь о той, другой машине? – задает очередной вопрос Финн, устремив взгляд вниз расщелины.

Я делаю глубокий вдох, затем выдох, пытаюсь оттолкнуть нахлынувшее чувство вины куда-нибудь подальше, куда-нибудь за эту гору, за острые скалистые вершины, в океанские воды.

– Не знаю, – и здесь я абсолютно честна.

Это правда, потому что папа не рассказывал, что случилось с пассажирами, которые находились в другой машине. Кто они и сколько их было. Отец посчитал, что я и без того ощущаю достаточную вину без какой-либо основательной причины, боли и страдания. Он вообще сторонился этой темы и запретил нам на неделю включать телевизор, на случай, если вдруг в новостях появится репортаж о трагедии. Вы можете подумать, что это безумная мера, но я утонула во всепоглощающей тоске, поэтому даже не заметила.

Проблема заключалась в том, что это не спасло меня от чувства вины.

Потому что я убила людей.

Я внимательно вглядываюсь в подножие горы, во вмятины, оставшиеся на деревьях после падения на них искореженных машин, в поврежденный лесной массив… Все слишком очевидно. Кем бы ни был тот, с кем столкнулась на трассе мама, он должен был погибнуть. Это несомненно.

И все по моей вине. Я их убила точно так же, как и свою мать.

Единственным насущным вопросом оставалось то, как много их было в том автомобиле? Был ли это один человек? А может быть, пара? Или даже целая семья?

– Как думаешь, там были дети? – осторожно спрашиваю я.

Даже мысль об этом… Боже! Это невыносимо. Я рисую в своей голове напуганных малышей, пристегнутых к автомобильному сиденью, они в ужасе и с ног до головы запачканы кровью. Я крепко сжимаю веки, чтобы избавиться от этого жуткого видения.

– Не знаю, – голос Финна звучит так же тихо, как мой. – Если ты хочешь, мы можем выяснить это. Поискать по газетным заголовкам. Если ты уверена, что знание лучше, чем неведение.

Я обдумываю это около минуты, потому что предложение звучит заманчиво. Слишком заманчиво. Но в итоге я встряхиваю головой.

– Если отец нам не рассказал, значит, все плохо, – заключаю я. – Значит, мне лучше не знать.

Финн кивает и продолжает смотреть поверх деревьев.

Наконец, он произносит:

– Но зачем та машина ехала на гору? Мы единственные, кто здесь живет. Ни у кого нет причин, чтобы ехать сюда так поздно. А похоронное бюро было уже закрыто.

Этот вопрос возникал у меня с тех самых пор, как все произошло. Мама заворачивала посередине проезжей части, потому что она не ожидала, что кто-то может поехать ей навстречу.

Но кто-то все же ехал.

В итоге машины столкнулись.

– Не знаю, – отвечаю я, и внутри у меня все холодеет, как будто грудная клетка покрылась льдом и рассыпалась на мелкие осколки. – Может, они заблудились?

Финн кивает, потому что это вполне вероятно, это единственное, что могло бы иметь смысл, после чего он берет меня за руку и крепко обхватывает ее своей ладонью.

– Ты не виновата, – его слова звучат просто, но внушают доверие.

Комок формируется и застревает где-то посередине моего горла, на полпути, где его нельзя ни сглотнуть, ни откашлять.

– Виновата, – мои слова звучат так же просто. – Почему ты не в бешенстве, почему не злишься на меня?

Когда Финн поворачивается ко мне после небольшой паузы, его глаза полны страдания, а их цвет синий, как небо.

– Потому что ничего уже не изменишь. Потому что ты самый дорогой для меня человек. Вот поэтому.

Я киваю: теперь я знаю правду. Он не в ярости, потому что уверен, что моей вины в этом нет. Но для меня совершенно ясно, что она есть. Он не в бешенстве, потому что я – это все, что у него есть. Я – его часть.

– Пойдем. А то я опоздаю.

Я соглашаюсь, и мы направляемся обратно, прочь от края скалы. Бросив прощальный взгляд на злополучное ущелье, мы забираемся в машину, промокшие от мелкой измороси и слез. В тишине едем в больницу.

Когда мы оказываемся внутри, Финн поворачивается ко мне, прежде чем проскочить в нужную ему комнату.

– Здесь есть группа помощи скорбящим. Тебе было бы полезно узнать, что там.

– Ты говоришь, как папа, – отвечаю я раздраженно. – Я не хочу ни с кем это обсуждать. У меня есть ты. Никто не понимает меня лучше тебя.

В ответ он кивает, потому что понимает меня лучше всех. А затем он исчезает там, откуда черпает свою силу, среди людей, страдающих тем же, что и он.

Я стараюсь не думать о том, что они могут ему помочь тем, с чем я бы не совладала.

Вместо этого я устраиваюсь клубочком на скамейке под абстрактной картиной с изображением птицы. Сегодня я забыла дома свою книгу, поэтому решаю спрятаться в музыке.

Я предпочитаю «чувствовать» музыку, нежели просто слушать ее. Ощущаю вибрации, пропускаю через себя слова. Сквозь меня проносятся ритм и голоса. Я «проживаю» звуковые эмоции.

Почувствовать чужие эмоции всегда интереснее, чем свои собственные.

Минуты проносятся одна за другой.

Проходит еще около двадцати минут, когда появляется он.

Тот привлекательный незнакомец с глазами цвета ночи.

Я почувствовала, как он появился, когда мои глаза были еще плотно закрыты. Вы спросите меня, как я узнала, что это именно он, но я смогу ответить только «Я просто знала».

Все, что меня заботит, – это то, что он здесь.

Я резко открываю глаза, чтобы увидеть, что он смотрит на меня, а его глаза такие же манящие, как и в прошлый раз. Темные и бездонные, как и тогда.

Его взгляд цепляется за мой, снова образуя непрерывный зрительный контакт.

Наши взгляды пересекаются.

Время идет, а он все не отводит глаз.

На нем тот же свитшот, что и в прошлый раз. The irony is lost on you. Темные джинсы, черные ботинки, и его средний палец все так же обрамляет серебряное кольцо. Наверное, он рокер. Или художник. А может, писатель. В нем есть нечто безнадежно стильное и бесконечно романтичное.

Его отделяет от меня двадцать шагов.

Пятнадцать.

Десять.

Пять.

Уголок его рта слегка приподнимается, когда он проходит мимо меня, он продолжает смотреть на меня искоса. У него узкие бедра. При ходьбе его плечи покачиваются. А потом он удаляется.

Пять шагов.

Десять.

Двадцать.

Он ушел.

Со мной остается лишь чувство разочарования, потому что он не остановился. А я хотела этого. Потому что в нем есть что-то, что я хотела бы разгадать.

Делаю глубокий вдох, закрывая глаза, снова вслушиваясь в свою музыку.

Темноволосый незнакомец больше не возвращается.

Говорят, дождь придает особый шарм Орегону, но в то же время он окутывает все вокруг серостью и мраком. От звука капель, барабанящих по стеклам, меня начинает клонить в сон, я закутываюсь в теплый свитер и сворачиваюсь клубочком с книгой в руках у окна. По ночам в грозу мне часто снятся красочные сны. Не знаю почему. Может быть, всему виной электричество от молний или раскаты грома, но ненастье не устает возбуждать затейливую игру моего спящего воображения.

Сегодня, когда мне все-таки удалось уснуть, мне снился он.

Незнакомец с темными глазами.

Он сидит на берегу океана, морской бриз треплет его волосы. Он поднимает руку, чтобы убрать волосы с глаз, на его серебряном кольце мелькает солнечный блик.

Его взгляд встречается с моим, и электрический разряд, мощнее тысячи молний, образует неразрывную связь между нами, сцепляет нас воедино.

В уголках его глаз появляются крошечные морщинки, когда он улыбается мне.

Его легкая усмешка адресована мне, такая знакомая и сексуальная. Он протягивает мне свою руку, его прикосновения кажутся такими родными, как будто мы уже давно знакомы; ему хорошо известно, как следует до меня дотрагиваться, как заставить мое тело пылать.