Никто, кроме Каллы и отца, не догадывается, насколько я безумен. На самом деле даже они не представляют всех масштабов.

Не до конца.

Они не знают, как я просыпаюсь посреди ночи; мне приходится прикладывать усилия, чтобы остаться в постели, потому что голоса убеждают меня пойти и сброситься со скалы. Чтобы помешать себе осуществить это, я ныряю в кровать к Калле: по неизвестным мне причинам она заставляет их замолчать. Но не может же она быть со мной каждую минуту.

Сестра не может находиться со мной рядом в течение дня, когда мои пальцы чешутся, пытаясь забраться под мою собственную кожу, когда мне хочется побежать к подножию горы и бросить свое тело под колеса проезжающих мимо машин.

Почему я вообще испытываю такое жгучее желание это сделать?

Из-за чертовых голосов.

Они никогда не заткнутся.

Порой доходит до того, что я уже не понимаю, где реальность, а где нет, и это дико пугает меня. Это пугает не по-детски, в частности, потому, что Калла и я скоро разделимся. Она думает, что мы отправимся в один колледж, что я поеду вместе с ней в Беркли. Но я не могу этого сделать. Я не могу окончательно высосать из нее душу. Я буду самым отвратительным человеком в мире, если я посмею так с ней поступить.

Поэтому совсем скоро я отправлюсь в Массачусетский Технологический Институт, а она будет в Беркли. А что потом?

С ней все будет нормально, потому что она в своем уме. А что будет со мной?

На выходе из комнаты психотерапевта я наклоняюсь и делаю глоток из фонтанчика с питьевой водой. Несколько капель ледяной воды стекают вниз по моему горлу, и голоса незамедлительно реагируют.

Разорви на части.

Я ловлю свою руку, когда она уже находится на моем горле, только тогда до меня доходит, что собираюсь сделать. В замешательстве я заставляю свою руку вернуться назад.

Я не буду ранить себя.

Господи.

Я должен сохранять адекватность.

Быстрее. Я нахожу Каллу, уютно пристроившуюся на своей излюбленной скамейке, она уставилась куда-то вдаль. За двенадцать широких шагов я преодолеваю расстояние между нами.

– Калла, мы идем?

Она смотрит на меня, как будто мы не знакомы, но потом осознание отражается на ее лице, она улыбается.

– Ты в порядке? – голос Каллы обволакивает меня, словно одеяло.

Она помогает мне сохранять равновесие.

Так было всегда. Возможно, даже в материнской утробе.

Не говори ей Не говори ей Не говори ей.

Не говори ей.

Я отвечаю ей своей привычной широкой улыбкой.

– Perfectus[7], – идеально. – Ты готова?

– Ага.

Мы покидаем больницу, погружаясь в ослепительно солнечный день, и запрыгиваем в машину. Я завожу двигатель и трогаюсь с парковочного места, чувствуя, как трясутся руки.

Веди себя нормально.

Калла поворачивается ко мне, ее зеленые глаза прикованы к моему лицу.

– Хочешь о чем-нибудь поговорить?

Я отрицательно качаю головой.

– Разве я когда-то хотел?

Она улыбается.

– Нет, но я подумала, что возможно, тебе есть что сказать. Если ты хочешь.

– Я знаю, – и я действительно хочу. –  Ты знала, что древние египтяне сбривали себе брови в знак траура?

Я меняю тему, и Калла смеется, убирая свои длинные рыжие волосы от лица тонкими пальцами. Это наша фишка, обмениваться всякими дурацкими фактами о смерти. Точнее, моя. Не знаю, почему. Наверное, всему виной годы жизни в похоронном бюро. Это мой способ продемонстрировать смерти средний палец. Плюс ко всему, если я концентрируюсь на дурацких фактах о смерти, латинском или моих списках, мне удается изменить фокус. Когда я фокусируюсь на чем-либо, у меня получается выключить голоса.

Поверьте, я сделаю для этого все возможное.

– А я этого не сделала. Но спасибо, что сказал, – отвечает Калла. – А ты бы побрился, если бы я умерла?

Я бы бросился на дно океана ради тебя. Я бы набрал ракушек и сделал бы из них ожерелье для тебя, а потом сам бы на нем повесился. Потому что если тебя не станет, то я тоже не хочу жить.

Я не могу показать ей, в какую панику ввергает меня малейшая мысль об этом, поэтому просто пожимаю плечами.

– Не давай мне повода для этого.

Калла приходит в ужас, когда понимает, что она только что сказала. Ведь после маминой гибели прошло совсем немного.

– Я не то имела в виду, – начинает оправдываться она, а потом соскакивает на извинения. – Прости. Это было глупо.

Мы с Каллой близнецы. Наш уровень взаимопонимания никогда не будет до конца прочувствован теми, у кого этого нет. Я знаю, что она имеет в виду, даже когда она сама не знает. Она высказала свой ответ до того, как вспомнила про маму. Прозвучит глупо, но порой нам удается забыть о нашей потере на секунду. На одну потрясающую секунду.

– Не беспокойся, – говорю ей я, сворачивая на шоссе.

Пошла она к черту! Она не имела права!

Голоса звучат громко.

Слишком громко.

Я закрываю глаза и крепко сжимаю веки, стараясь не слушать.

Но они все еще здесь, и они настойчивы.

Она тебя не заслуживает! Убей ее, тряпка, убей! Столкни ее со скалы! Оближи ее кости! Оближи ее кости! Оближи ее кости!

Я сжимаю руль изо всех сил, пока костяшки моих пальцев не становятся полностью белыми, пытаясь вытолкнуть голоса из головы.

Оближи ее кости! И высоси костный мозг! Покажи ей Покажи ей Покажи ей!

Сегодня голоса звучат очень реально, хотя я знаю, что это не так. Это не мой голос. Это просто цирк уродов, страшные маски, самозванцы. Они не настоящие.

Мой голос настоящий.

Те голоса – нет.

Но их становится все сложнее различать.

У этой горы есть одна интересная особенность: летом время здесь замедляется, дни сливаются друг с другом. Не успеваешь уследить, как одни сутки перетекают в другие, а затем и в третьи, а я даже не замечаю, как снова наступает время групповой терапии.

На этот раз я хотя бы успеваю захватить свои права. Не обращая никакого внимания на негодующий взгляд Финна, когда мы садимся в машину, я самодовольно улыбаюсь ему (по-настоящему, без фальши) и трогаюсь с места.

Я поворачиваю руль, и мы начинаем двигаться вниз по горе, огибая извилистые повороты; под колесами скрипит намокший от дождя гравий. Финн рассеянно смотрит в окно, глубоко погрузившись в свои мысли, когда мы проезжаем то место. То самое, где разбилась и погибла наша мать.

На близлежащем дереве развеваются разноцветные ленты, рядом установлен простой маленький крест. Здесь безлюдно, умиротворенно и тихо. Я предпочитаю не обращать внимания на это место, потому что иначе мое сердце сжимается от боли.

Внезапно Финн поднимает голову.

– Ты можешь остановиться?

Обескураженная, я торможу и съезжаю на обочину.

– Что случилось?

Он встряхивает головой.

– Ничего. Просто мне нужно побыть здесь немного.

Он выходит из машины, раздается легкий скрип двери, когда он захлопывает ее. Я нехотя следую за братом, потому что раньше мы здесь никогда не останавливались: ни разу с тех пор, как развесили ленточки и установили белый крест. Это священное место, и в то же время здесь чувствуешь себя тяжело. А Финну опасно находиться на земле, окутанной таким эмоциональным напряжением.

– Что делаешь? – интересуюсь я, стараясь говорить как можно спокойнее, следуя за ним к краю, где начинается крутой обрыв.

В этой самой точке мамина машина перевернулась во время нашего последнего разговора. Так мы балансировали у обрыва, и пальцы наших ног немного выступали за край скалы. Отсюда были видны погнутые стволы деревьев, поврежденные упавшим на них сверху автомобилем, внутри которого находилась мать. Тошнота подступает к горлу.

– Как думаешь, она умерла раньше, чем машина упала на дно ущелья? – спрашивает он, его голос звучит безучастно.