Ольга Леонидовна вошла в мою комнату, с интересом оглядела развешанные над кроватью постеры, квадратный стеллаж с мягкими игрушками, письменный стол и узкие белые полки, заставленные книгами. Подошла к зеркалу на комоде, заглянула в него и удовлетворенно резюмировала:

– Уютно тут у тебя.

Все это время я тайком разглядывала ее. Высокую, с узким лицом, в длинном темно-синем платье до колен и с тонкими золотыми часами на руке. От нее пахло сладкими благовониями, а светлые волосы, остриженные под каре, лежали безупречно.

Закончив изучать комнату, она опустилась в широкое кресло из гостиной, принесенное сюда специально для нее, и доброжелательно улыбнулась:

– Ну что ж, я готова. А ты?

Я кивнула, собираясь с духом.

– Тебе удобно? – поинтересовалась она.

– Само собой, – я поправила лежащий на коленях ноут. – Это же моя кровать, мне в ней всегда удобно.

– Надеюсь, ты будешь со мной достаточно откровенна и подробно расскажешь все, что случилось.

– Да, конечно, хотя я все уже рассказывала маме.

– Мама – это мама, – Ольга Леонидовна заговорщицки подмигнула, – а я – это я. Со мной ты можешь не стесняться. Поверь, я хочу помочь. И давай заранее договоримся: если вдруг не захочешь о чем-то говорить, просто скажи об этом, и я не стану тебя мучить.

Дверь в комнату медленно приоткрылась, и мама торжественно внесла поднос со стаканами, графином с водой и большой миской фруктов.

– Это чтобы вы не умерли с голоду, – поставив поднос на тумбочку, она поцеловала меня в щеку. – Расслабься, все будет хорошо. Просто будь собой.

Я проводила ее взглядом.

– Не знаю, с чего начать, – сказала я в ответ на молчаливый вопрос в глазах Ольги Леонидовны. – С потопа? Или с самой поездки? Или лучше с голубя?

– Не нужно торопиться, – она ободряюще покивала. – Давай по порядку. С самого начала. Так, как у тебя записано. А если вдруг будет что-то непонятно, я спрошу.

– Хорошо, – я раскрыла экран. – Только это надолго.

– Без проблем. Я полностью в твоем распоряжении.

С Викой мы познакомились в середине марта, а к маю она уже исчезла из моей жизни навсегда. Все произошло очень быстро, но тот отрезок времени показался мне вечностью.

Порой я пытаюсь представить, как бы все сложилось, не встреть я ее, но это никогда толком не получается, потому что без Вики ничего бы не случилось. Совсем ничего из того, что есть сейчас. А я слишком дорожу этим, чтобы запросто вычеркнуть из своей памяти. Просто Вика была Викой, и винить ее – все равно что упрекать дождь в том, что ты промок, забыв дома зонт.

И все-таки все началось с голубя.

За окном в палисаднике ветер нещадно трепал тонкие ветви кустов, забирался за воротник торопливых прохожих, гнал густые чернильные облака. И они то сиротливо сбивались вместе безвольным табуном, то испуганно шарахались в стороны, открывая далекий бледно-розовый просвет. Чистый и манящий, как мои смутные ожидания чего-то необъяснимого.

– Вода – лучший растворитель полярных веществ. Для которых, как вы знаете, характерны высокая диэлектрическая проницаемость, повышенная температура кипения и плавления, – каждое свое слово Марина Олеговна отбивала ритмичным ударом указательного пальца о нашу парту. – Молекула растворяемого вещества окружается молекулами воды.

Батареи топили по полной, и жара в классе стояла невыносимая. Лишь благодаря приоткрытой створке окна возле учительского стола мы могли хоть как-то дышать.

Из-за этой духоты страшно хотелось спать, и, если бы не чудесное небо, мои глаза давно закрылись бы в дремотном, бессознательном забытьи, куда бодрый, но монотонный голос химички уже вряд ли смог проникнуть.

Однако Эля, перед которой то и дело мелькал коралловый маникюр Марины Олеговны, изнывала, не имея возможности даже порисовать в тетрадке. А ведь сама вечно рвалась за первую парту – репутацию зарабатывать.

Вот только с нашими репутациями давно все было ясно. Я – махровая ботаничка, она – полумахровая. Разница в том, что у нее получалось находить общий язык с нашими одноклассниками, а у меня нет. То было давнее, устоявшееся положение, с каждым годом принимающее все более резкую форму обоюдного неприятия. И чем сильнее я отгораживалась от этих типов, тем настырнее они ко мне цеплялись. Эля считала, что я сама даю повод, но объяснить, каким образом, никогда толком не могла.

– Кто помнит, что такое когезия? – Марина Олеговна выжидающе уставилась на нас с Элей.

Еще бы – ее все равно никто, кроме нас, не слушал. Кто спал, а кто довольно громко обсуждал вовсе не химические процессы.

– Это взаимное притяжение молекул, – охотно отозвалась Эля, не вставая.

Именно ради таких моментов она садилась на это место и терпела летающий палец.

– Вита? – Химичка перевела взгляд на меня.

У нее были тонкие прямые волосы и большие круглые глаза.

– Это притяжение атомов и молекул внутри одной фазы. Когезия характеризует прочность тела и его способность противостоять внешнему воздействию.

Я сама не очень понимала, где все это в моей голове хранилось, но при первом же запросе непроизвольно всплывало само собой.

– Уже лучше, – одобрила химичка, перемещаясь наконец к доске и хватаясь за мел.

– Слышь, жирная, – в наступившей тишине издевательский голос Дубенко прозвучал на редкость гнусно. – У тебя как с когезией?

Все тут же заржали, и Марина Олеговна строго обернулась. Однако действия ее взгляда хватило на пару секунд.

– Так как насчет прочности тела? – подхватил шутку Зинкевич, как только она вернулась к своей схеме на доске.

Эля тихонько приникла к моему уху:

– Просто улыбнись, сделай веселое лицо, и им будет уже неинтересно.

– Не хочу, – я закрыла уши ладонями.

– Ну и зря, – она осуждающе отстранилась. – Сейчас начнется.

Формально Эля все еще оставалась на моей стороне, хотя я точно знала, что она стыдится нашей дружбы.

– Че за игнор, жирная? – подключился Тарасов.

– Задумалась насчет способности противостоять внешнему воздействию, – встряла Савельева, которая из кожи вон лезла, чтобы выпендриться перед Дубенко и его компанией.

– Давай мы тебя протестируем, – не унимался тот.

– Испытаем, – поддакнул Тарасов.

– У нее теперь без жира прочность уменьшилась, – сострила Савельева.

Сев на своего любимого конька, отказываться от развлечения они не собирались. Я уже два года как не была не то что жирной, а даже толстой или полной. Я была худее Эли и Савельевой, но называть меня так они все равно продолжали, потому что когда-то это расстраивало меня до слез.

Дубенко перевели в десятый класс из-за мамы – сотрудницы районного отделения полиции. Учился он плохо, а вел себя еще хуже. Физически Дубенко был крепким парнем, но на лицо некрасивый: прыщавый, широконосый, с вечно припухшими близко посаженными глазами и низким, хмурым лбом. И все же благодаря авторитету местные девчонки выстраивались в очередь за его вниманием, а Зинкевич и Тарасов изо всех сил старались выслужиться перед ним.

Зинкевич напоминал глупую, беснующуюся и рвущуюся с поводка собаку. Тарасов же особенно поражал отсутствием каких-либо признаков воспитания и интеллекта.

Всеобщий глум на тему меня и когезии разгорался. В спину несколько раз что-то кинули, а обзывательства становились все грубее. Марина Олеговна, как и я, старалась сделать вид, что ничего не происходит.

Внезапно посреди всеобщего веселья створка приоткрытого окна покачнулась, и, шумно хлопая крыльями, в класс влетел голубь. Девчонки завизжали, парни обрадовались. Голубь сделал круг под потолком, тщетно ткнулся в закрытые окна и благополучно приземлился на высокий книжный шкаф со стеклянными дверями.