Может, и зависит.

Безобразные раны, оставленные гвоздями, Эмма обмывает особенно тщательно, а после, не удержавшись, невесомо касается каждой губами.

– Все заживет, ты же знаешь, да? – шепчет она едва слышно, говоря и про физическое, и про душевное.

Все проходит. И это тоже пройдет.

От подола туники отрывается несколько полос материи, и Регина молча подставляет руки для бинтования. Эмма старается не причинять лишней боли, но абсолютно аккуратно не получается, и она кусает губы, когда ей кажется, что она давит сильнее, чем необходимо. Наконец, руки замотаны, Эмма тянется к плечу Регины, но та отстраняется и качает головой.

– Все в порядке.

У нее хриплый голос, она говорит едва слышно. И старается смотреть в сторону. Эмме безумно хочется обнять, и она делает попытку, однако Регина отстраняется вновь и повторяет:

– Все в порядке.

Будто сама пытается в это поверить.

Внутри застывает глыба льда. Протянутые руки бессильно опускаются. Эмма снова кусает губы, потом встает и уходит.

На сердце тяжело. Не хочется переживать горе вдали от Регины, но что-то подсказывает дать ей немного времени: на нее свалилось слишком многое.

Галл и Август руками роют могилу: сообща решено предать Робина земле – как минимум, из-за того, что нет возможности сложить правильный костер, который хорошо прогорит. Да и Лилит вспоминает, что Робин рассказывал, как на его родине проходят похороны: закапывают в землю там столь же часто, как и сжигают, а может, и чаще. В любом случае, Эмма не уверена, что хочет смотреть, как огонь пожирает тело друга, значит…

Значит, он будет спать в земле.

Галл и Август стараются изо всех сил, никому не хочется, чтобы Робин достался диким зверям, а это значит, что копать нужно глубоко. Эмма свою помощь не предлагает, отдавая все силы наблюдению за Региной. Та продолжает сидеть на камне и подставлять лицо лучам солнца, пробивающимся из-за то и дело набегающих туч. Эмме тревожно за нее, пару раз она порывается презреть собственное решение и нарушить чужой покой, однако, вставая, тут же садится обратно.

Она может подождать.

Регине нужно время.

Это ее горечь, и Эмма тут ни при чем. Они знали разного Робина и по-разному тоскуют о нем.

Много позже, когда могила выкопана, когда тело Робина, завернутое в какие-то тряпки, найденные в доме, перенесено к ней и уложено, а сверху засыпано землей, когда Галл, Лилит и Август, простившись, деликатно отходят в сторону, тогда и только тогда Регина молча встает бок о бок с Эммой и сама находит ее руку, чуть касаясь кончиками пальцев запястья.

Эмма позволяет себе улыбку.

В памяти вспыхивает образ Робина – веселого, бородатого, такого, каким он встретил Эмму в ее первый день в лудусе.

Эмма косится на Регину, гадая, как она представляет Робина себе, и не удерживается от вздоха:

– Он был хорошим человеком.

Она может сказать много больше. Про друга и мужа, про гладиатора и мужчину. Может рассказать смешной случай, связанный с Робином. Или печальный. Любой.

Но ни единого слова больше не идет на язык. Хочется стоять и молчать, глядя на небольшой холмик земли.

– Да, – задумчиво соглашается Регина. И добавляет:

– Он любил меня.

Это звучит немного странно, будто Робин был единственным, кто любил ее, но Эмма не успевает как-то осознать мысль. Регина поворачивается к ней и, не убирая руки, оставляя теплое невесомое прикосновение, говорит тихо:

– Я так рада, что ты пришла за мной.

Они не плачут: ни Регина, ни Эмма.

Регина подступает ближе, приподнимается на цыпочки и прижимается губами к сомкнутым губам Эммы.

Поцелуй над свежей могилой… Словно торжество жизни над смертью. И тогда Эмма обнимает Регину осторожно и привлекает ее к себе. Они целуются медленно, осторожно, пробуют друг друга губами, и что-то перевернувшееся внутри с гибелью Робина становится на место. После Регина прижимается лбом к щеке Эммы и тихо дышит ей в шею, не размыкая объятий.

Им надо двигаться в Тускул. Эмма предлагает Регине воспользоваться лошадью Паэтуса, но та с негодованием отвергает предложение.

– Я лучше умру по пути, – с тихой яростью говорит она и, развернувшись, уходит к Лилит и остальным, ждущим поодаль. Эмма с плохо скрываемым удивлением смотрит Регине вслед и покачивает головой. Совершенно ненужная гордость. Впрочем… Ей ли судить? Она ведь тоже ходит пешком, несмотря на сбитые ноги, о которых, кстати, уже давно не вспоминала.

Давно пришедший в себя Паэтус по-прежнему валяется связанным. Он подозрительно молчит и только перехватывает взгляд Эммы всякий раз, когда она обращается к нему.

С ним нужно что-то делать. Оставить его здесь? На съедение зверям?

Эмма покусывает нижнюю губу, размышляя. Затем усмехается.

Решение созрело давно, к нему просто надо было попривыкнуть.

– Ступайте, – говорит она Лилит, подошедшей спросить, все ли в порядке. – Я вас догоню.

Если Лилит и хочет что-то спросить, то не делает этого. Бросает быстрый взгляд на Эмму, затем на Паэтуса, изгибает бровь и кивает.

Она поняла.

Конечно, поняла.

Эмма дожидается, когда друзья исчезнут за деревьями – Август несколько раз оборачивается, и откровенный страх написан у него на лице; он даже останавливается на какой-то момент, впрочем, ненадолго, потому что Галл силой утягивает его за собой, – затем садится на тот камень, на котором сидела Регина, и ждет еще какое-то время – довольно долго, на самом деле. В руках она вертит кинжал: то ставит его острием на палец, то подбрасывает в воздух и ловит за рукоять, а иногда и за лезвие. Когда тени на земле смещаются достаточно далеко от прежних, Эмма поводит плечами и встает, подходя к Паэтусу.

Римлянин злобно смотрит на нее снизу вверх. Его лицо все в крови и опухло, правый глаз заплыл от удара, который не сдержал Галл. Он лежит в неудобной позе и чуть шевелится только тогда, когда Эмма садится рядом с ним на корточки.

– Пришла позлорадствовать, рабыня?

Из-за выбитых зубов Паэтус говорит довольно невнятно, но понять его труда особого не составляет. Разве он может произнести что-то хорошее? Нет, этот рот создан исключительно для злословия.

Эмма задумчиво смотрит на него, потом поднимается, чуть ослабляет веревки и безжалостно пинает в бок.

– Ползи к холму, – велит она, указывая на могилу Робина.

– Пошла ты!.. – ругается Паэтус. Тогда Эмма бьет его снова. И опять. И еще раз. Потом терпеливо повторяет:

– Ползи.

Паэтус стонет, поворачивается на живот и ползет – как может. Времени это занимает много, но Эмма никуда не спешит. Она медленно следует за ним, то и дело подпинывая, когда ей кажется, что у него поумерился энтузиазм. У холма они оба останавливаются. Эмма потирает саднящие костяшки. Паэтус не видел, как она избивала его отца, иначе наверняка бы высказался по этому поводу. Эмму так и подмывает рассказать ему, однако у нее другой план. И поэтому про Ауруса она молчит.

– Могила твоего дружка? – шипит Паэтус. Он перевернулся на спину – как смог, со связанными руками – и прожигает Эмму ненавидящим взглядом. А Эмме что?

Она улыбается.

И достает кинжал.

– Ты убил сына Робина, – доверительно сообщает она замершему Паэтусу. – И самого Робина.

Она подбрасывает кинжал в воздух, ловит его и опускается на корточки рядом с римлянином.

– А помнишь, – легко говорит она ему, любуясь выражением надвигающегося ужаса в темных глазах, – что я обещала сделать с тобой, если ты хоть пальцем тронешь Регину?

Даже под коркой крови Паэтус бледнеет так, что, кажется, вот-вот потеряет сознание. А потом принимается визжать:

– Безродная девка, ты не посмеешь! Тебя распнут! Тебя распнут! Ты не посмеешь!

Он задыхается, повторяясь, а Эмма смотрит на него и поражается тому, как когда-то могла увлечься этим совершенно безобразным лицом, этими искривленными губами, этим омерзительным голосом. Она все смотрит и смотрит, а потом быстрым движением задирает тунику Паэтуса, распускает набедренник и, с легкостью преодолев попытки сопротивления, двумя пальцами оттягивает сморщенную и маленькую мужскую плоть.