– Она – бывшая рабыня Завоевателя, – слышит дрогнувшая Эмма тихий шепот и, оборачиваясь, видит Марию, прячущуюся среди подступающих вечерних теней. – И это она убедила его в том, что рабство следует искоренить повсеместно.

Даже обычная рабыня знает в этом лудусе больше, чем Эмма!

И снова злость вскипает в венах. Стремительно отвернувшись, Эмма покидает двор, по-детски надеясь больше никогда не столкнуться с Габриэль. Эта женщина исподволь показала ей, насколько дешевой может быть жизнь лидера повстанцев – что уж там говорить о простых рабах! Расходный материал во имя будущих побед!

Разозленная Эмма до самой ночи самостоятельно тренируется так, что под конец не чует от усталости ног. Все тело дрожит, хочется упасть лицом в пыль и проспать сотню лет до зари, которая ознаменует приход справедливости в этот мир. Эмма осторожно убирает мечи, зачем-то вспоминая, как совсем недавно тренировалась здесь с Августом. Кто бы мог подумать, что…

Она с досадой встряхивает головой и садится прямо на землю, неловко подвернув ноги.

В голове пусто, и это только радует. Эмма бездумно смотрит на темное небо, на россыпь звезд, на половину луны, спрятавшуюся за одинокой тучей. Жаль, что подобной пустотой не заполнить также сердце и душу.

Эмма морщится и ладонью потирает под левой грудью, где что-то покалывает.

Слишком много людей еще уйдет, она чувствует. Плохие – пусть, им Эмма счет не ведет. Но почему она должна терять тех, кто ей дорог?

Конечно, все возвращается к Августу. Крутится вокруг него, цепляется за его бороду, за его плечи, пальцы, ноги.

Эмма подтягивает ноги, пытаясь усесться поудобнее, но не получается. Тогда она просто раскидывает так и сидит – долго, начиная мерзнуть, уставая от неловкого поворота шеи. А затем слышит шаги, и к ночи помянутый Август, хромая, выходит из тени, медленно приближаясь.

– Стой, – хрипло велит ему Эмма, когда до нее остается пара шагов. – Стой, где стоишь.

Но Август не слушает и с трудом садится рядом, ерзая слишком долго. Какое-то время напряженная Эмма следит за ним, потом срывается на раздраженный шепот:

– Что ты здесь забыл? Я не звала тебя!

Она не может говорить громко, потому что лудус все еще полнится соглядатаями, надеющимися, что Паэтус вернется.

Август поворачивается к ней и выдыхает без долгих разговоров:

– Прости меня.

Он не уточняет, за что, словно уверен, что Эмма и так знает.

Так ведь она и знает.

И прикрывает глаза, чувствуя, как тяжесть наваливается на плечи.

Прости…

Она, может, и простит. Но как сумеет вновь поверить?

– Нет, – камнем срывается с ее губ, и Август – она чует – вздрагивает, как от удара. Съеживается и молчит угрюмо. Шел он сюда за другим ответом, но если хотел ласки и улыбки, то не стоило спускать с языка предательских слов.

А Эмма вдруг понимает, что нужно сказать. И говорит – торопливо, захлебываясь, словно боится не успеть:

– Уходи из лудуса. Уходи из города. Беги как можно быстрее и никогда не возвращайся. Ты же знаешь, проход в лес открыт. Никто не выдаст тебя.

Август смотрит на нее расширенными глазами так, словно не может поверить в то, что слышит. По лицу его бегают тени от пляшущих факелов, и не понять, плачет он или радуется.

– Уходи, – повторяет Эмма требовательно. – Прямо сейчас. Я не хочу тебя видеть.

Она не хочет видеть его смерть.

Август склоняет голову, сидит так какое-то время, потом грузно поднимается – и Эмма не подает ему руки – и ковыляет прочь. Эмма следит: пристально, внимательно. Знает откуда-то, что он сделает так, как она ему велела. Потому что сердце его что-то почуяло, оттого он и пришел сегодня сюда и покаялся с надеждой на понимание.

Эмма понимает. Только принять не может. Не может позволить предателю расхаживать среди тех людей, что станут ему доверять.

Зато он будет жить. И понимание этого снимает с плеч огромный камень, что взгромоздился туда с самого утра. Эмма легко встает, не ощущая больше усталости, и идет в домус, но не к себе.

Регина не спит. Она лежит на боку и смотрит на догорающий светильник, а потом устремляет взгляд на вошедшую Эмму. И, привставая, тянется навстречу поцелую, который выходит совсем не нежным.

Не медля, не обронив ни единого лишнего вздоха, Эмма ложится рядом с Региной, не прекращая ее целовать, и пробирается верной рукой под неснятую тунику. Ведет открытой ладонью по бедру и пальцами прижимается там, где ее с нетерпением ждут.

– Ты такая влажная… – шепчет она, и шепот горячим проливается Регине в рот. – Мне это нравится.

Ей и впрямь нравится. Всякий раз, трогая Регину и чувствуя доказательство того, как сильно она хочет, Эмма возбуждается больше, чем может себе представить. А Регина шире раскидывает ноги и прижимается к напористой ладони.

– Возьми меня, – говорит она так просто, что у Эммы перехватывает дыхание. Она рвется вперед и захватывает Регину в объятия, покрывает поцелуями ее лицо, щеки, скулы, губы, пьет ее дыхание и не может напиться. А потом берет ее, потому что нет никакого другого желания, могущего затмить это.

Их соитие отчего-то напоминает поединок, в котором каждая хочет удержать себя от проигрыша. Словно они боятся ошибиться, боятся наказания – или же того, что раскроются больше, чем можно показать. Но в какой-то момент Эмма чувствует, что Регина сдается, и врывается глубже, берет грубее, целует жестче. Наградой ей становится влага, пролившаяся на ладонь, утопившая в себе пальцы. Эмма не хочет останавливаться и спускается ниже, губами продолжая то, что начала верная рука. Регина цепляется за ее волосы и стонет где-то наверху, в сумраке комнаты, а под зажмуренными веками Эммы пляшут-извиваются огненные сполохи, ярче разжигающие пламя между ног. Когда Регина кончает второй раз – и это отнимает не так уж много усилий, – Эмма, вытерев тыльной стороной ладони рот, поднимается, уверенно седлая ее бедро. Пленяя уставшую, оглушенную Регину выматывающим поцелуем, в бешеной скачке она доводит себя до пика, на котором взрывается и улетает куда-то ввысь, к тем звездам, на которые сегодня смотрела, а потом обессиленно падает рядом, не слыша ничего, кроме собственного тяжелого дыхания.

Регина засыпает быстро. Обняв ее, пристроившуюся на плече, Эмма пытается отправиться следом в мир грез, но вместо этого думает, что они все еще в той комнате, где жила Регина-рабыня. Почему она не попросила себе другую? Разве не терзают ее воспоминания при взгляде на эти стены, на эту занавесь?

Эмма скользит затуманенным от подкрадывающейся дремы взглядом по столу, на котором виднеются живые цветы: пожалуй, единственное отличие.

Регина чуть вскрикивает во сне и сжимается, словно видит кошмар. Эмма легонько дует ей на лоб, как делала ее мама в детстве. Она обнимает ее, осторожно целуя, и, убирая с щеки темный локон, вдруг с опасливой дрожью понимает – очень отчетливо, будто напел кто-то на ухо.

Это скоро закончится.

Все это.

И нет никакой возможности прогнать страх прочь.

Комментарий к Диптих 39. Дельтион 2

С новым годом, друзья! Пусть свинка нахрюкает вам только добро))

Продолжение - 7 января.

========== Диптих 40. Дельтион 1. Factum est factum ==========

Factum est factum

что сделано, то сделано

– Августа нигде нет, – докладывает Робин на утро, и в голосе его слышится недоумение, располовиненное радостью, которую он всеми силами пытается скрыть. Эмма, с аппетитом завтракающая ячменной кашей, косится на него и хмурится, понимая, что не должна никому ничего рассказывать.

– Что значит «нет»? – спрашивает она, расправляя плечи. – Куда он мог подеваться?

Внутри пьянящим потоком бурлит искренняя радость: Эмме совершенно не хотелось причинять Августу вред, пусть даже он ей его почти причинил. Она-то не он. И никогда не будет.

Робин садится рядом, на лице его – растерянность. Кто-то из гладиаторов подвигает ему миску с кашей, он благодарно кивает и берется за ложку, однако в рот ничего не отправляет.