Мариам!.. Я так давно не видел тебя…Желанная!.. – тихо, почти шепотом, говорил Гобзало. – Родная моя! – Он нежно провёл медными пальцами по её бледному лицу. Откинул назад спутавшиеся косы и тяжело вздохнул, не в силах оторвать глаз от любимой. – Но наши горы! – твёрдо прозвучал его голос. – О Небо…Моё имя Гобзало. Я здесь, чтобы склонить в почтении голову перед родным ущельем, перед живыми и мёртвыми…

Чтобы воздать должное своей жене, подарившей мне сына Танка. Аллага шекур! Ты хорошая мать моих детей и жена. Ты никогда не думала о своём благе больше, чем о благе других. Урада была нашей первой и самой большой любовью, разве не так? Мы оба жили и живём этой любовью. Мы мечтали о нашей земле без тиранов и деспотов. Об Ураде и Гидатле, где сын никогда не поднимет руку на отца. Братья да не крестят оружия. Где все горцы будут жить в мире друг с другом. Ай-е! Я прошу тебя, присоединиться ко мне, жена. Понять и разделить смысл моих слов, крик моего сердца, воздать почести и помнить о тех, кто отдал свою жизнь за счастье наших гор! Жена, я, Гобзало, твой муж, даю тебе слово, над колыбелью нашего сына…Я не приклоню головы до тех пор, пока горы, в которых мы живём, не станут свободными, о каких мечтали те, кто погиб.

Будь со мной до конца, жена. Воллай лазун! Я не только сын Ахмата, тот, кто бился с урусами двадцать зим, я ещё и потомок неистового Хочбара, ведущего свой род от прославленного Шамхала – основателя Гидатля, чьи корни уходят во тьму веков.

Биллай лазун! Великий Шамиль с благословения Аллаха протянул нам, горцам Кавказа, свою руку, наполнил нас верой и силой, вложил в наши ладони оружие! Мариам, я протягиваю тебе свою…и в ней сила высшая среди смертных. Она дарована нам Всевышним. Эта сила больше власти князей и царей. Мы будем биться, жена: за честь наших гор и детей, во имя величия Имамата – от моря до моря, единого и свободного! Иншалла. Ты знаешь: добро не гниёт, враг не забывается. То, что затронул пастью волк, – не тронь! Оставь ему.

Уо! Гобзало обнажил свою душу.

Он жаждал отклика от неё, понимания…Но Мариам упрямо молчала. Лицо её, то вспыхивало, то гасло. Вдруг гнев сверкнул в её глазах.

– Лжёшь ты, лжёшь! Аллахом клянусь, лжёшь! Ты любишь только себя, а не нас! Ты любишь войну и себя в ней!

Гобзало не ожидал такого нападения от жены, опешил, скулы его задрожали и налились свинцом. В нём всё выше и гибельнее вздымалась волна раздражения и отчуждения. От бабьего лепета, от облегчённых ответов на роковые, не имеющие ответов вопросы, среди которых погибал Имамат, был опрокинут на лопатки Кавказ, убиты многие тысячи горцев и многие ещё будут убиты гяурами! Таллаги! Ему казалось, он падает, проваливается сквозь твердь в пустоту, в погибель. «Змея, змея ты ядовитая! – отшатнулся Гобзало. – голову бы тебе размозжить!»

Она вдруг перестала бросать обвинения, почувствовав его холодность. Испуганно вгляделась в него. Прозрела! Точно уловила его ужас, угадала падение. Подхватила его на лету, спасая, возвращая обратно в оранжевый свет оплывшей свечи.

– Хужа Алла! Прости меня женщину! Прости, мой господин…

Липкий, животный страх за мужа, сменился, наконец, восхищением перед его несгибаемой волей и мужеством. Дольше не в силах бороться с собой, она поднялась с подушек и робко подошла к нему. Она, любящая, не столько видела, сколько чувствовала его бесконечно усталое лицо, с такой любовью и призывом, с такой надеждой обращённое к ней.

Ей трудно было говорить. Да и что могла она сказать? Упрекать в том, что он оставался верен клятве воина данной Имаму Шамилю? Или, что пришёл к ней с сыном попрощаться перед отъездом? Но ведь все её мысли, все душевные мольбы неизменно были обращены к нему, чтобы примчался он, появился, как долгожданное солнце, или как гром среди ясного неба…Чтобы ей, ещё хоть раз удостоиться встречи с ним, хоть ещё раз изведать женское счастье, сказать ему ещё раз о своей беспредельной любви. Ещё раз открыть свою душу. Слить своё сердце с сердцем единственного.

Она заполошно гладила его напряжённую шею, лицо, пробиралась быстрыми горячими пальцами под ворот его черкески. Расстёгивала пуговицу на бешмете.

– Ты прости меня! Не слушай! Я так рада,…рада, что ты приехал! Не забыл нас,…клянусь Аллахом, я всегда, до последнего вздоха, вместе с детьми буду ждать тебя, муж мой. Прости, глупую! Возомнило железо возле золота, что так же блестит…

Гобзало с достоинством промолчал. Шевеля лишь губами, прочёл молитву, огладил себе лицо руками. Затем гордо выпрямился, сделал шаг на встречу, чувствуя – победа за ним и без плётки, – лицо его озарилось.

– Иншалла… – запоздало пробормотала она. Замерла в его объятиях, притаилась на груди мужа, почти не дышала, как куница, почувствовавшая близость орлиных когтей. Сладкая истома раскаяния охватила Мариам, она поникла бессильно, и вдруг стон вырвался из её груди, вскинув гибкие руки, она обвила их вокруг шеи любимого. Гобзало приник к её ждущим губам долгим жарким поцелуем.

– Мариам! – простонал он, лёгким движением подхватил её на руки и стал покрывать поцелуями.

Тлеющий фитилёк прогоревшей свечи мигнул и погас, голубой дымок скользнул к потолку и истаял…Тревожный предрассветный мрак залил комнату. В глубокой тишине изредка слышался только воркующий шёпот супружеской четы: они, как и прежде призывали в свидетели Творца на Небесах, и жизнь свою на земле, что будут вечно принадлежать друг другу…

* * *

Той ночью, старый Ахмат, так и не сомкнул глаз со своей старухой; торкая ее локтём в бок, шепнул:

– Э-э, женщина! Глянь невзначай: вместе легли, нет?

– Бисмилах, бисмилах…Зачем тревожить? Вместе им постелила, разве не знаешь? Так ведь …Мариам после родов…

– Не каркай, ворона! Иди, давай, посмотри. А я коня снаряжу Гобзало. Скоро подымать его буду.

Мать, выполняя наказ мужа, заковыляла в толстых носках из овечьей шерсти на женскую половину; сдерживая отдышку, допыхтела до места, глянула тайком сквозь дверную щель в опочивальню, залитую лунным светом, довольная вышла на двор.

– Да даст им Аллах, чего они ждут! Вместе…

– Ца, ца, ца, ца! Да продлиться их жизнь! Да умножаться их бараны! – оглаживая костистыми ладонями лицо, защёлкал языком старик.

Смеркалось. На западе накипали свинцовые тучи. Где-то далеко, в горном безбрежье, в полосе Кара Койсу вилась молния; сломанным крылом недобитой птицы трепыхалась рубиновая зарница. В той стороне тревожно светилось блёклое зарево, принакрытое обугленным руном сизой тучи. Горные долины, как бирюзовые чаши, до краёв налитые тишиной, таили в каменных складках и морщинах теснин призрачные отсветы дня. Хай, хай…Чем-то неизъяснимо тоскливым, беспокойно-унылым, – сей вечер напоминал осеннюю пору. И даже буйное разнотравье, лишившись прежнего аромата, казалось, излучало удушливый запах тлена.

…Спустя время, как и предполагалось, заморосил назойливый, мелкий, холодный дождь. Ай-е! Горцы промокли и издрогли на влажном ветру; их тёплые бурки и башлыки, бесследно пропали во время погони, вместе с хурджинами и другой поклажей, которую везли на себе вьючные лошади.

…Оскальзываясь на размытой дождём тропе, часто ведя коней в поводу, они поднялись и спустились с Ассабского перевала. Впереди вот-вот должны были показаться дымы аулов Телетля.

Принюхиваясь, как волки, к многообразным невнятным ароматам намокшей травы, мюриды упрямо продвигались вперёд. Изредка останавливаясь, счищали с чавкающих водой, насквозь промокших чувяков, комья приставшей грязи. Выпрямлялись и снова тяжко, и устало несли свои измученные тела; скрипели, потемневшей от воды, седельной кожей.

* * *

Дождь перестал гвоздить землю, когда, шедший впереди Магомед, внезапно упредительно вскинул руку и быстро свернул с тропы под защиту скал.

– Что там? – прохрипел Месело.

– Казаки!

Оба сторожливо выглянули из-за гранитной скалы: на крутом взлобье кургана чёткие рисовались фигуры семерых верховых.