Уо-о-ех-ех-ехи-ии!

…Гулко охала и стонала каменная грудь земли, распятая под множеством нещадно молотивших её конских копыт.

Аллах Акба-аар!

…Одноглазый Маги едва успел бросить за спину, в чехол, расстрелянную винтовку, как осатаневший конь, захваченный хлынувшей стремниной грив, рванулся и понёс во весь мах. Впереди, на фоне гончарно-красного откоса перстатой скалы рябила пунцовая черкеска Месело Отрубленной Руки. Неудержимо летело на встречу спасительное громадьё Каратинского каньона, через который дорога шла на Ассаб, Телетль, Бецор, Ругуджу вплоть до Гунибского плато.

– Р-раа-а-ур-ра-а-аа!

За спиной сына Исы взвыла трясучим колеблющимся ором атаманская сотня. Лютый крик понесло от скалы к скале многоголосое эхо. Сквозь клубы вьющийся пыли сверкнул проблеск казачьих шашек – жадных до мяса и крови, как клыки саблезубых хищников.

Мюриды, рванувшиеся от Килатля плотным роем, рассыпались кто куда, дробясь и ломаясь. Ружья казаков без передышки стлали над головами горцев жужжащий визг пуль; они рвали впереди и под ногами коней колючие фонтанчики пыли и каменной крошки.

…Уо! Огонь горячего свинца опалил щёку. Маги, натягивая изо всей силы узду, перелетел через труп лошади, под брюхом которой корчилось тело Алту. Магомед не чувствовал ничего, кроме барабанного стука в ушах и боли в пальцах правой ноги, схваченной зубастой судорогой.

Выбитая бешеной скачкой мысль грызла в голове тяжёлый, намертво затянутый страхом узел.

Волла-ги! Из несущейся по пятам киповени казачьих бурок вырвалась одна, и точно летящая на чёрных крыльях смерть, нагнала урадинца. Разжав пальцы, Магомед въелся занемевшей от рвущегося повода рукой в костяную рукоять шашки; с силой ударил клинком плашмя по потному крупу коня. Тот заломил шею, понёс ещё быстрее, кидая назад лихие сажени. Но крылатая смерть не отстала!

Нагнавший горца терский казак, занёс сверкавшую полосу стали; обрушил её на оголённую медную шею. Но револьверная пуля оказалась быстрее. В воздух взлетела намокшая от крови казачья папаха. В пыль брызнули осколки зубов, выбитых из гнёзд, из разорванного выстрелом рта.

…Краем глаза Магомед выхватил: в сторону перстатой скалы, что оставалась по правую руку, вспененный маштак протащил мертвого казака. Одноглазый видел только яркую струю лампаса да изодранную синюю черкеску, сбившуюся комом выше головы вместе с белой нательной рубахой. Нога гребенца застряла в перекрутившимся стремени, и ошалелый конь нёс, мотая оголённое тело по острым камням.

«Хужа Алла! Помоги! Поддержи!..» – Маги умолял кого-то, кто незримо летел над ним, ослепляя солнечным светом, кидая в лицо плотные, жаркие вихри ветра.

Его конь, мчался теперь краем меловой кручи, мимо зарослей орешника, шиповника, кизила. Магомед хватал неровными рваными глотками горячий воздух, рубил жеребца плёткой, стараясь не отстать, чувствуя, как жестко, на пределе, вымогаются из сил отвердевшие мышцы и сухожилия скакуна. Пытался облегчить его галоп, не касаясь седла, держался лишь в стременах. Считал мгновенья вдоха и свистящего жаркого выдоха; количество прыжков и ударов своего загнанного сердца. С отчаяньем видел, как медленно, но неотвратимо увеличивается разрыв между ним и остальной, уносившейся прочь жалкой горсти мюридов, среди которых как путеводная метка мелькала пунцовая черкеска Отрубленной Руки.

Билла-ги! Худо было и то, что он сам, не заметив когда, потерял ритм, сбил дыхание, жадно и сипло дышал, под стать своему коню. А это значило: метко выстрелить, попасть в цель он не сможет! Его утомлённая плоть, казалось, налилась чугуном, дыхание захлёбывалось, в пересохшей глотке бурлил и клокотал шершавый ком. Глаза заливал из-под папахи горячий пот. Воля, которую он использовал, как палку, колотила его по мышцам ног, по горячим рёбрам, по содрогавшимся лопаткам и животу.

Он судорожно оглянулся, сердце скакнуло к горлу. Из-под ближнего угора вынырнули папахи казаков. Слух резанул пронзительный удалой посвист. Магомед наудачу разрядил последний патрон в барабане своего кольта…

* * *

Эти третьи по счёту роды у Мариам были самыми желанными, но и самыми тяжёлыми. Обычно женщины рожали на спине, но существовали и другие способы – стоя на коленях, или на ногах, в зависимости от течения родов. На женской половине, в отдельной, дальней комнате, за запертыми дверями, Мариам рожала стоя, как кобылица; длинная нательная рубаха, со спущенными плечами и широкими рукавами была задрана до пояса, голые ноги раздвинуты.

Мариам держалась руками за вертикально, «на распор» установленный для сего случая крепкий шест, и хотя схватки были жестоки, не издавала ни звука. Женщина терпеливо ждала, только время от времени закусывала край стоячего ворота своей исподней рубахи, либо ремень из оленьей кожи, который ей всякий раз подносила ко рту, приглашённая дочками, старая опытная повитуха Зарема.

Хай, хай…Так уж, видно, было угодно Творцу: муки и страдания женщин могут разделить только женщины. Бог весть, быть может, её глаза и блестели от слёз, но других признаков слабости и волнения не было. Но младенец, как нарочно, наотрез отказывался покидать уютную утробу матери. Впрочем, закон природы таков: малыш должен прокричать о себе миру лишь, когда он сам будет готов. А потому Мариам, между схватками, благодарила Небеса, что она рожает дитя, хотя бы в мирном ауле, в подготовленной комнате, под чутким присмотром опытных старух, а не взялась за дело посреди боя, когда случалось у несчастных рожениц с собою не оказывалось даже ножа и пуповину приходилось по-звериному перекусывать зубами.

Прежде, рожая дочек, Мариам не испытывала особых сложностей; благополучно разродившись, она сама, без посторонней помощи приходила показать мужу дитя и вскоре возвращалась к будничной, рутинной работе. Но нынче случилась напасть, будто сам ветлорогий шайтан ворожил на её сына.

…Пот застилал глаза, щекотал-жалил грудь и лопатки, когда очередные тупые толчки внизу живота перехватили дыхание. На мгновенье, она словно провалилась в тёмную пустоту, как сквозь ночную хрупкую наледь. И вдруг её прорвало: она зарыдала. Сначала беззвучно, сцепив зубы, тряся головой, дрожа и скуля, как от озноба. Потом громко, всхлипывая, заходясь хриплым клёкотом. Чуть погодя во всю грудь, распахнув широко глаза, рыдая навзрыд, брызгая слюной.

– Тужься! Сильнее! Ещё, ещё!! Э-э, трусиха!

– РачIа! РачIа! Давай! Дава-ай! – каркали вокруг слетевшиеся старухи.

Безумная боль ослепила. Мариам на миг умерла, утонула в багрово-чёрной бездне непомерной боли, в которой, как на дне омута, было невозможно кричать и дышать, а только видеть, как из тебя вырываются пузыри жизни. Но ещё через мгновение, Мариам снова подавилась криком. Она захлёбывалась, хрипела, слёзы текли из глаз, а из развёрстого рта с воздушной струёй вырывался горячий стон.

И вот оно! Свершилось чудо! Вернее стало свершаться, под надсадные вопли обезумевшей роженицы и восхищённые возгласы, и громкие хлопки повитух.

Крохотная смуглая головка вышла наружу, глазки-щёлки были плотно закрыты, отчего личико в момент появления на свет глядело чуток сварливо…

Усилие, ещё, и на волю протиснулись маленькие плечики. Мариам, теряя сознание, ослабила хватку рук; пальцы заскользили было по шесту, но матёрая Зарема, коя заводила всеми и всем, вовремя кольнула острючим шилом роженицу повыше ягодиц и угрозисто цыкнула на жену Гобзало.

Результат не замедлил себя ждать. Из подрагивающей плоти матери показалась маленькая смуглая, разделённая надвое попка младенца; две половинки были тесно сжаты, ровно два боба в стручке. Она ещё потужилась и тут, на последнем издыхании, весь «джигит» выскользнул легко, как головастик, на загодя протянутое, между ног, голубое байковое одеялко.

– О, Алла…Сын или дочь? – перво-наперво испуганно прохрипела она.

– Сын! Сын!

– Мальчик у тебя, хвала Аллаху!1

– Сын…У меня есть сын,…Танка! Благодарю тебя, Небо! – сквозь слёзы счастья стонала и плакала Мариам.