Тесс легко и беззаботно улыбается мне. На ее верхней губе осталось немного глазури.

– Патрик Доннелли, – отвечает она, в ее голосе явно слышатся интонации, которые появляются, когда говорят про любимую песню, фильм или человека. – А что, ты его знаешь?

Он был моим лучшим другом. Был моей первой любовью. Я занималась сексом с его старшим братом. Я разбила его сердце.

– Да, – наконец говорю я, тянусь за еще одним пончиком и выдавливаю слабую улыбку. – Знаю.

Воцаряется тишина, Тесс все еще улыбается, но глаза смотрят озадаченно. И тут она все понимает.

– Молли, – произносит она, словно мое имя – ответ на вопрос в игре «Счастливый случай», словно оно крутилось в ее голове, но она не могла подобрать слово. Словно проиграла. – Ого, привет.

– Привет, – отвечаю я, неловко махнув, хотя она стоит прямо передо мной. Господи, и зачем я добивалась того, чтобы выйти из дома? – Извини. Я не пыталась вести себя чудаковато. Не знала…

– Да, я тоже.

Тесс проглатывает оставшийся кусок пончика, как шот виски, морщит нос и кладет на пустой столик смятую салфетку. Мы молчим. Я представляю, как она звонит Патрику в Колорадо: «Знаешь, я сегодня утром познакомилась с твоей дрянной бывшей». И нарочно не представляю, что он скажет ей в ответ.

– Было приятно познакомиться, – наконец говорю я Тесс, мне впервые с моего возвращения очень хочется сбежать. Интересно, подружилась ли она с Джулией. Интересно, помогала ли забрасывать мой дом яйцами. Было глупо хотя бы на секунду почувствовать надежду. Было глупо вообще соглашаться на эту работу. – Я… Наверное, еще увидимся.

– Наверное, – кивает Тесс и тоже неловко машет мне, когда я направляюсь к коридору, ведущему на кухню. Я представляю, как остаток дня буду ощущать ее взгляд мне в спину.

В конце рабочего дня я сижу за стойкой регистрации в лобби и составляю список журналов и сайтов для размещения рекламы. Открывается дверь гостиницы, и заходит Имоджен.

– Эм, привет! – говорит она, заметив меня и явно озадачившись – такое же выражение лица было у нее в кофейне тем утром, будто я удивила ее, причем не в хорошем смысле. – Ты снова здесь работаешь?

Я киваю, убираю волнистые волосы за уши и пытаюсь улыбнуться. Меня бесит эта неловкость между нами, словно кусочки пазла намокли, деформировались и теперь друг другу не подходят. До моего отъезда Имоджен никогда не относилась ко мне, как к изгою.

– Через пару недель большое открытие, – отвечаю я. – Игры и фейерверки. Ты пришла записаться на забег на трех ногах?

Имоджен качает головой и одаряет меня снисходительной улыбкой, какой улыбаются ребенку, который спрашивает, работает ли у тебя холодильник.

– Вообще, я приехала за своей подругой Тесс. – На ее платье, спереди застегнутом на пуговицы, нарисованы листочки. – Она тоже здесь работает. Мы собирались взять еду и, возможно, съездить в Силвертон посмотреть фильм.

Я прикусываю щеку изнутри – конечно, они дружат, конечно, так и должно быть. На секунду мне вспоминается любимый мамин фильм «Всё о Еве», в котором молодая актриса полностью перенимает личную жизнь другой женщины.

– Я познакомилась с Тесс, – говорю я. Мне ужасно хочется узнать у Имоджен, серьезные ли у них с Патриком отношения: вместе ли они с прошлого сентября, любит ли он ее больше и сильнее, чем любил меня. – Она милая.

– Хочешь поехать с нами? – спрашивает Имоджен высоким и неуверенным голосом. – Мы, возможно, просто поедем в кафе, но ты могла бы… присоединиться к нам.

Господи, никогда не слышала такого приглашения.

– Мне надо кое-что здесь закончить, – отвечаю ей, качая головой. Я по ней скучаю. Не могу этого отрицать. Детьми мы всегда носили одинаковые прически. – Но мы можем как-нибудь поужинать вместе, ты и я. Наверстать, а? Я принесу торт, ты погадаешь мне.

Мама Имоджен увлекалась картами, сколько я ее знала; подруга получила на свой тринадцатый день рождения собственную колоду. Она все время мне гадала, медленно и аккуратно раскладывала карты на моем пушистом покрывале. При перевороте они тихонько щелкали: четверка мечей, семерка пентакли. Повешенный. Солнце. Я всегда расплачивалась с ней немецким шоколадным тортом из кафе на главной улице, который я считаю сухим, рассыпчатым и отвратительным – что торт, что кафе, – но Имоджен любит его больше всего.

Она пожимает плечами в ответ на мое приглашение, прямая челка раскачивается, когда она шевелит головой.

– Я теперь особо этим не занимаюсь, – говорит она. – Я имею в виду карты. Но конечно, давай поужинаем.

Я собираюсь предложить день, как мы обе замечаем идущую по лобби Тесс, которая держит кусок арбуза. Имоджен так быстро уходит, что я даже не успеваю попрощаться.

– Мне пора, – кричит она через плечо. Дверь в гостиницу захлопывается.

На следующий день я возвращаюсь из гостиницы без сил. Большую часть дня помогала очистить столовую от старой мебели, чтобы утром вынесли уродливый старый ковер – такая работа пришлась мне по душе, потому что не надо было разговаривать. Хочется лишь принять душ, а затем рухнуть лицом на кровать, но мама, в джинсах, шелковом топе и босиком, режет на кухне лимоны для холодного зеленого чая, который пьет литрами во время работы над книгой. Она выросла в этом доме, с самого детства ходила по этим скрипучим полам из широких паркетных досок. Она родилась в хозяйской спальне наверху.

Я родилась в окружной больнице Фаррагута, Теннесси, у пары моложе моего возраста на данный момент. Они не смогли меня оставить: тот день, когда Молли въехала в этот дом, стал основной сказкой на ночь. «Я выбрала тебя, – нравилось говорить моей маме, когда мы обе лежали под одеялом, мои маленькие ножки касались ее коленей, а волосы беспорядочной лавиной лежали на подушках. Ей не нравилось плести мне косы или пучки. – Я выбрала тебя, маленькая Молли. Больше всего на свете мне хотелось быть твоей мамой».

Диана Барлоу никогда не испытывала трудностей в придумывании небылиц.

Ладно, возможно, я слегка предвзята. Но мне всегда казалось смешным, что у мамы, которая так хотела ребенка, совершенно отсутствовал материнский инстинкт. Я не приравниваю ее к высокомерной женщине из «Цветов на чердаке» – она никогда не вела себя заносчиво или безжалостно, всегда говорила, что любит меня, и я ей верила, – но ей надоедала детская суета, например, когда мы весь день напролет с Патриком и Джулией громко кричали во дворе. Она словно проснулась однажды и, обнаружив в своем доме какое-то незнакомое создание из книги, не знала, что с ним делать. Возможно, это логично – она же хотела ребенка.

И этот ребенок превратился в… Ну, в меня.

– Ты грязная, – отмечает она, кидая лимон в кувшин и ставя его в холодильник. – Что они там заставляют тебя делать?

– Бороться со свиньями.

Мои мышцы болят. Наверное, от меня воняет. Наливаю воду из-под крана, когда струя становится холодной. После моего отъезда она поработала над кухней: сменила электроприборы и столешницы, и я достаю из кладовой с новой раздвижной дверью банку арахисового масла. Мама не писала книгу уже пять лет, после того как украла мой худший секрет и превратила его в бестселлер. Вышедший перед этим роман, «Летние девочки», оказался полным провалом. И она злилась, когда не писала, бродила по дому, как животное в слишком маленькой клетке; помню, как я ликовала, когда она снова закрылась в своем кабинете, и как она радовалась, что вернулась к работе. «Я выбралась из тупика!» – похвасталась она, отсалютовав мне однажды за завтраком чашкой кофе. Я понятия не имела, что для этого она использовала меня.

– О, очень смешно, – говорит она, качая головой и еле заметно улыбаясь. – Правда, я думала, что ты работаешь помощницей, а не занимаешься физическим трудом.

Пожимаю плечами, делаю большой глоток воды и достаю из ящика ложку.

– Я делаю все, что ей нужно.