– Патрик, – снова сказала я и, схватив его за руку, попыталась остановить, но он стряхнул ее и быстро залез в машину, нажал на газ и сорвался с места, как человек, который не собирался так надолго задерживаться. Я стояла на лужайке под дождем и смотрела, как он исчезал вдали. Мое сердце и история унеслись прочь.

Теперь я жду, задержав дыхание, когда он увидит меня, и ищу на полках под стойкой лакричные конфеты. Конни специально заказывала их, потому что знала о моей одержимости, но их нет в том месте, где они раньше лежали, – между желейными конфетами и батончиками «Марс». Я изучаю взглядом, что же еще здесь изменилось, и в тот момент, когда дама забирает коробку с пиццей и уходит, остаемся лишь мы вдвоем, я и Патрик. Мы смотрим друг на друга, словно находимся на противоположных сторонах озера.

– Привет, – хрипло говорю я, будто не разговаривала с самой вечеринки. – Слышал какие-нибудь слухи?

Патрик не улыбается, просто качает головой и тянется под стойку за новым мотком кассовой ленты. Он вообще не разговаривал со мной после выхода статьи, даже не приближался, и именно ужасающее одиночество после его потери сподвигло меня сбежать в Бристоль, а не грубость других людей.

– Чего тебе, Молли? – спрашивает он, открывает аппарат и вставляет ленту. Синяк под глазом почти исчез, стал желтовато-зеленым.

– Что случилось? – спрашиваю я вместо ответа, засовываю руки в карманы шортов и делаю полшага вперед.

Патрик пожимает плечами, закончив возиться с лентой, захлопывает крышку и отрывает разноцветный кончик.

– Ударил кое-кого, – безэмоционально произносит он. – А потом получил в ответ.

Меня это удивляет: Патрик ни разу в жизни не ввязывался в драки. Конни и Чак постоянно твердили о разрешении конфликтов без применения насилия. И заставляли нас решать споры, используя куколки ручной работы.

– Ты поэтому вернулся домой? – спрашиваю я.

– Ага, – отвечает Патрик без пояснений, – поэтому.

– Понятно. – Киваю и задаюсь вопросом, кем же он теперь стал, раз бросает то, о чем так долго мечтал, словно это какой-то пустяк. Интересно, это я его таким сделала? – Слушай, Патрик. Я просто… между мной и Гейбом ничего нет, ясно? Я лишь хотела, чтобы ты это знал. Я вернулась домой на лето, влачила жалкое существование, и он пригласил меня на эту вечеринку, но это не… Мы не…

Замолкаю, не зная, как продолжить. Когда нам было двенадцать и тринадцать, Патрик всегда говорил о серьезном, сидя спиной к спине, будто легче, когда не смотришь друг на друга. Интересно, что случилось бы, попроси я о таком сейчас.

Но он поднимает руку, чтобы остановить меня.

– Слушай, Молс, – говорит он, в точности повторяя мой тон. Это прозвище он дал мне еще в детстве, в садике, так же меня называл его папа. – Дело вот в чем: можешь развратничать с моим братом хоть каждый день, если хочешь. Мне все равно.

Отступаю, будто в этот раз меня ударил Патрик и завтра утром я проснусь с заплывшими глазами. Все тело колет, и меня бросает в пот. Патрик спокоен, как удав, и переключается на вошедшую молодую семью с таким натренированным безразличием, словно я его вообще не прерывала. Словно меня вообще здесь не было.

– Уже закончила на сегодня? – спрашивает Пенн в конце рабочего дня. Дети бредут вслед за ней по коридору для сотрудников к выходу, ведущему на боковую парковку. Фабиан дважды в неделю и днем в субботу занимается каратэ и шагает по линолеуму в безупречно белом кимоно. Дези тихо следует за ним, крошечная ручка вложена в мамину.

– Все сделано, – говорю ей, набирая комбинацию цифр на шкафчике – одном из тех, что установлены в коридоре. Они небольшие, как в спортзалах и на катках, туда влезают моя холщовая сумка и экстренный запас лакричных конфет, и больше ничего.

– Есть успехи с телевизорами?

– Пока нет, – качаю головой, – но я над этим работаю. О, еще, помните, что у вас завтра встреча с тем парнем из… – Внезапно замолкаю и смотрю на содержимое шкафчика. Влезает сумка и больше ничего, да… и это «больше ничего» в данный момент – длинная полоска из десятка презервативов, которые я точно не могла сюда положить.

Пенн останавливается в нескольких шагах от меня и вопросительно смотрит.

– Встреча с тем парнем из… – напоминает она.

– О! Эм, – говорю я, засовывая презервативы в сумочку, затем достаю ее, молясь, чтобы Пенн – или, не дай бог, дети – не увидела их мельком. Смотрю на щели на дверце: они достаточно широкие, чтобы просунуть в них пакетик из фольги. – Со стекольщиком, насчет разбитых окон на втором этаже. Вчера днем я подтвердила встречу.

– Умница, – говорит Пенн, все еще с сомнением глядя на меня. А потом: – Ты идешь?

– Ага, – выдавливаю я. Фабиан наваливается на дверь, солнечный свет заливает коридор. – Идем.

Я машу на прощание Пенн и детям и иду к машине. Она прячется под сосной, под которой я оставила ее утром, только теперь на ее боку красуется длинная рваная царапина.

Кто-то хорошенько прочертил ключом по водительской двери, оставив глубокую белую борозду. Точнее, не кто-то.

Это все Джулия.

– Черт побери, – громко говорю и так сильно ударяю ладонью по окну, что загружающиеся в похожую на космический корабль машину Пенн и дети тревожно вскидывают головы.

– Ты выругалась, – довольно кричит с заднего сиденья Фабиан, размахивая ногами в кроссовках. Пенн нажимает на пульт и запирает детей внутри.

– Потеряла ключи? – кричит она и идет через парковку в мою сторону. – Молли?

– Нет, просто… – пристыженно и смущенно качаю головой. Не хочу, чтобы она подходила ближе. Мне претит мысль, что Пенн это увидит, словно по куче презервативов и царапине на машине сможет узнать всю грязную историю.

В итоге, скорее всего, именно выражение моего лица, а не царапина выдает меня.

– Ого, – говорит Пенн, переводя взгляд с меня на нее и обратно. – Молли. Ты знаешь, кто это сделал?

Я вдруг думаю о руках Джулии, об узловатых костяшках, которые она ненавидит, и о неоновом маникюре, ярко-розовом или ярко-желтом. Ей нравилось красить мои ногти. Помню повисший в воздухе ее комнаты химический запах лака – тогда в доме Доннелли еще действовало правило, что я могу ночевать у них, если сплю с Джулией. Мы вдвоем ложились валетом, и ее ледяные лодыжки касались моей руки.

– О господи, этого матраса мало для нас обеих, – пожаловалась она однажды ночью, когда перекатилась на бок и треснулась локтем о тумбочку. Бутылочки с лаком протестующе загремели. Джулия выругалась.

– Я предлагала сходить за спальником! – оправдалась я.

Джулия демонстративно вздохнула.

– Нет, все в порядке, – сказала она, а потом состроила рожицу, давая мне понять, что вовсе не злится. – Давай быстрее выходи за моего брата, чтобы толкать его, хорошо?

Я выгнула брови, удивившись таким словам. Мы с Патриком даже не обсуждали это. Вероятно, оба слишком боялись.

– О, так вот каков план? – поддразнила я.

– Таков план, – подтвердила Джулия и вытянула руки над головой, коснувшись пальцами изголовья. – Вы подарите мне миллион племянниц и племянников и шокируете всех рассказом о том, что познакомились еще в утробе, и это будет одновременно и тошнотворно, и мило. Конец.

Я фыркнула.

– Что? – Джулия приподнялась на локтях и уставилась на меня в темноте, ее голос стал подозрительно серьезным. – Ты думаешь, этого не случится?

Джулия была забавной. Отчасти взрывоопасная, отчасти – безнадежный романтик, но до этого момента я не думала, что она говорит всерьез. Конечно, я размышляла о долгосрочных отношениях с Патриком. Мы уже долго встречались.

– Нет, я этого не говорила, просто…

– Расслабься, чудачка, – улыбнулась Джулия, плюхнулась обратно на подушки и накинула одеяло на плечи. Ее волосы, точно сине-черный шторм, рассыпались по матрасу. – У меня нет для вас жуткой папки с вырезками из свадебных журналов. Просто я рада, что ты есть у Патрика, вот и все. Я рада, что вы есть друг у друга.