– Там видно будет. Время покажет, – заметил Бобров.
– Конечно, время покажет, – не спорил Сергей. – Может, я не сработаюсь в вашем цехе. Всякое бывает. В таком случае, я уйду из коллектива. Зачем я вам буду мешать?
Пашков был худощав, невысокого роста, необычайно подвижен. Добрые веселые глаза. Во всем его облике, поведении была какая-то обескураживающая готовность в лепешку разбиться, а сделать, уважить; хотелось верить каждому его слову.
Вот уж месяц после столовой все собирались у доски «Будни цеха» и говорили о предстоящем съезде народных депутатов СССР, гласности, сталинизме. Каждый день из газет, радио, телевидения люди узнавали для себя что-то новое, о чем раньше умалчивалось, хранилось за семью печатями. Всякого рода интригующих сообщений приходило более чем предостаточно.
– В последнем номере «Аргументы и факты» я читал, как Брежнев получал награды, – рассказывал Пашков. – Леня, говорит, звездочку просит. Ведь ему операцию делали, грудь расширяли, чтобы было куда ордена вешать. Наживались за счет народа.
– В газете писали, как орудовала одна банда, подделывала документы, – глядя себе под ноги, тихо заговорил Сапегин. – В это деле был замешан начальник милиции. Триста тысяч нашли у одного в квартире.
– Триста тысяч! Да… – открыл рот Плотников.
– Если бы у тебя, Алексей, были такие деньги, что бы ты с ними стал делать? Ну! – торопил Сапегин Плотникова с ответом.
– С ума бы, наверное, сошел или запил, – прокашлявшись, ответил за Плотникова Бушмакин.
– Триста тысяч – это немного. В год по десять тысяч… – прикидывала Копылова, чему-то радуясь.
– Это в месяц по тысяче… Бешеные деньги, – прищелкнул языком Бушмакин.
– Не обязательно все тратить. Можно положить на сберкнижку, – Клавдия так бы и сделала.
Обеденный перерыв закончился, но никто не начинал работу.
– Товарищи, пять минут рабочего времени потеряли. В чем дело? –поднимал Чебыкин людей. – Надо соблюдать распорядок трудового дня. Давайте на свои рабочие места!
Клюев работал последнюю неделю: рассчитывался.
До обеда Сергей Сергеевич еще работал, после обеда, как находило: ничего не хотелось делать, руки опускались. Такого еще не было. «Может, устал? Но недавно вышел из отпуска, месяц еще не прошел. Странно», – пожимал Клюев плечами.
Он уже не жил с женой: собирался все к одной тут переехать. Если бы можно было начать жизнь с начала, Клюев на этот раз был бы умней: закончил бы институт и не работал слесарем, не собирал грязь.
– А то работаешь, работаешь, а ничего нет… Сергей, ты вот всю жизнь проработал, а что заработал? – смеялся Клюев над Пашковым, а заодно – и над самим собой. – Ничего мы с тобой не заработали за годы ударного труда. Все кругом наше, а мы ничего не имеем. Хорошие мы с тобой хозяева производства.
– Так оно, Сергей Сергеевич. Нахлебников еще много у нас в стране. Каждого одеть, накормить надо, да еще, чтобы машина была.
– Дураки мы с тобой, Сергей. Вот ты работал на шахте… Взял бы да отправил вагончик угля на Украину, продал бы его втридорога, и не надо было бы сейчас жилы тянуть. Неужели ты за свою жизнь не заработал вагон угля?
– Заработал, и еще не один.
– Вот еще один дурак, – кивнул Клюев в сторону Лаптева, собирающего резак.
– Что? – не расслышал Лаптев.
– Ничего, ничего. Работай давай! Работа дураков любит. Любопытный больно.
Помимо своей основной работы крановщика Пашков выполнял другую обязанность – по хозяйству; подрабатывал. Заработок крановщика был восемьдесят рублей, а с хозработами выходило около ста пятидесяти–ста шестидесяти. Пашков успевал везде: и на кране, и внизу. Крутился.
– У, черт! Зараза! – страшно ругался он, когда что-нибудь не получалось в работе. – Дмитрий, давай покурим.
– Ну давай! Перекур, так перекур, – снял Сапунов рукавицы.
– Пошли вон туда, сядем, на трубу. Надо же, как Сталин издевался над людьми. Вот изверг был, – цедил Пашков сквозь зубы. – Скотина не выдерживала в лагерях, а человек все терпел.
Дмитрий никак не мог приноровиться к новой системе оплаты труда: какой-то непонятной, ненадежной она была. В четверг после обеда лопнула тяга на дробилке. Требовалось срочно к четырем часам ее реставрировать. Объем работы был большой. Дмитрий работал, даже не курил; если бы он захотел прибавить в работе, только бы хуже сделал. КТУ получался невысоким. Но как тогда еще работать? Лечь костьми? Ругаться?
4
– Олег, у тебя пазы. Так, Зоя, у тебя своя работа, инструменталка. Виктор, режешь клинья. Работы много на сегодня. Еще, товарищи, нам надо провести сменное собрание. Придется задержаться. Я думаю, ненадолго. Пустеев с Валиевым в среду пришли на работу с глубокого похмелья. Я отправил их домой. Надо с этим разобраться. Для ведения собрания надо выбрать председателя и секретаря. Пожалуйста. – Чебыкин отступил назад. – Активней!
– Лаптева. Копылову, – предложил Бобров.
– Садись, Зойка, за стол, – пересел Плотников на скамейку.
Чебыкин положил на стол лист чистой бумаги, ручку.
– Ведь знали, что на работу, зачем надо было так напиваться. Никакой ответственности. Позорите себя. Губите свое здоровье. – Хотел Чебыкин, чтобы Валиев с Пустеевым поняли это и не делали больше так.
– Леонид Иванович, ну выпили они… со всяким бывает. Человек – не машина, не компьютер, его не запрограммируешь, – выгораживал Пашков Пустеева с Валиевым. – Ну накажем мы их… Кому будет легче? Человек обозлится. Обязательно надо наказать! Законы у нас какие-то негуманные. Живем, вроде, в социалистическом обществе.
– Ну и что, если живем в социалистическом обществе? Так теперь надо нарушать трудовую дисциплину? – отказывался Чебыкин понимать Пашкова.
– Нет. Почему? Трудовая дисциплина есть трудовая дисциплина. Но в жизни всякое бывает. Может, человеку плохо. А русский человек привык горе топить в вине. Традиция такая. Испокон веков это ведется: от прадедов к дедам; от дедов к отцам; от отцов к нашим детям. Наказать человека – легко. Как будто других мер воспитания нет.
– Ладно, Сергей, хватит демагогией заниматься, – скоро Чебыкин понял, что от Пашкова ждать хорошего нечего, одна болтовня.
– Лапшу на уши вешает, – определил Бобров.
– Заслушаем виновников сегодняшнего собрания, – председательствовал Лаптев.
– … ну был с похмелья.
– С глубокого, очень глубокого похмелья, – поправил Чебыкин Валиева. – Утром, наверно, еще добавил.
– Нет. Утром ничего не было.
Тогда Чебыкин обратился к Боброву, как свидетелю:
– Олег, ты видел, какими они пришли на работу?
Олег не стал молчать:
– Да, вид у них был безобразный. Я бы тоже не допустил их до работы. Ты, Валиев, не мог работать. Реакция у тебя была замедленная. Ты бы себя изувечил и мастера подвел.
– Кто еще видел, какими они в среду пришли на работу?
– Леонид Иванович, ну всякое бывает, – опять заговорил Пашков. – Теперь обязательно наказывать надо. Они хорошие работники. У них сейчас полетит тринадцатая, премия… Почему вот так: наказаний много, а поощрении – премия?
– Я, Валиев, тебя уже предупреждал, чтобы ты не появлялся на работе в нетрезвом состоянии! – не мог говорить спокойно Чебыкин. – А тебе, видно, все равно. Конечно, тебя уже не перевоспитаешь, но надо и совесть иметь. Я повторяю: на работе с похмелья нечего делать. Я буду отстранять от работы. У кого какие будут предложения? Давай, Алексей Иванович, твои предложения, а то так всю смену просидим, промолчим.
– Какое мое предложение? – испугался Плотников. За всю свою трудовую деятельность в цехе, около двадцати лет, он ни разу не выступил на собрании: придерживался нейтралитета. Он тоже не раз выходил на работу с похмелья.
– Если человек захочет бросить пить – значит бросит; не захочет – насильно не заставишь, – так понимал Владислав.
– Объявить им выговор, – ничего лучше Лаптев придумать не мог: лечиться Валиеву нельзя, здоровье не позволяло.