АНДРЕЙ ЗУБОВ не смог бы объяснить, как это могло случиться, но он совершенно ясно ощущал себя ребенком, едва достигшим четырехлетнего возраста. Вот он стоит в середине самой большой комнаты в родительском доме в Старом Ильмене, одетый только в широкую и длинную, до колен, рубаху. Тут же, неподалеку, мать с отцом – Андрей не смотрит на них, только слышит их молодые голоса, звучащие так, как будто они ощущают себя причастными к какому-то таинству и очень этим взволнованы. И он знает, что это таинство напрямую связано с ним самим. Андрей слышит еще один голос, произносящий непривычные, но знакомые для его слуха слова. Другой, взрослой частью своего сознания он понимает, что именно происходит в этот момент: его крестит отец Алексий, уже немолодой священник, живший в то время в соседнем селе, где действовала маленькая старинная церквушка, каким-то невероятным образом выпущенная из внимания советскими властями. Крещение происходит дома, так как в то время окрестить ребенка в церкви было практические невозможно. Окошко полуприкрыто ставней, слабый свет, льющийся на некрашеные доски пола, словно иллюстрирует суть таинства – дитя обретает свет веры, теперь его жизнь наполняется высшим смыслом, теперь только Бог направляет и судит его…

Андрей ощущает, что даже в те малые годы его сильно потрясло таинство крещения. Он глубоко осознал – на всю жизнь, до самого ее финала – разницу между своим прежним состоянием и нынешним. И пусть впереди еще долгий путь ко взрослости, но Андрей уже другой. Он отвечает перед Богом, но ему не тревожно, не страшно, не суетно. Он ощущает удивительное чувство осмысленности бытия, готовность к испытаниям и… радость.

Отец Алексий вступает в полосу света. Андрей поднимает глаза и видит прямо перед собой, на фоне неясной фигуры священника, близко, отчетливо и предельно осязаемо доброе лицо Богородицы и прижавшееся к ее щеке лицо Младенца. В какой-то миг Андрей перестает понимать, что перед ним икона. Он видит движение воздушного потока, ласкающего золотистые кудри Христа. Он различает в глазах Богоматери горестное предчувствие неотвратимого грядущего. Время останавливается, замирает, как будто бережет Его и Деву Марию от трагических событий.

Но и этот момент проходит, лицо Богоматери удаляется. Андрей шепчет во сне: «Взыскание погибших!»

И просыпается…

В контраст благостной тишине сна и охватившему его счастью пробуждение оказалось подобно падению с небес на землю. Андрей резко сел на кровати, вытирая ладонью холодный пот.

– Андрюша, что случилось? – разбуженная его резким движением, Таисия тоже села в постели.

Ее теплые руки взяли его за запястье.

– Андрюша, дай проверю пульс… Как твое сердце?

– Тая, не волнуйся, я здоров!

– Кошмар приснился?

– Нет, наоборот. Приснилось, как меня крестили. Но у священника была бабушкина икона, понимаешь? Я так ясно видел ее, Тая! Так ясно!

– Но это может означать только одно, Андрей!

– Что?

Таисия смотрела на него ясным взглядом человека, глубоко уверенного в своей правоте:

– Ты не можешь оставить все так, как есть! Ты должен найти и вернуть икону в храм.

– Знаешь, – Андрей повернулся к жене и вгляделся в ее прекрасное лицо, вдруг напомнившее ему лик Девы Марии – так много доброты и понимания светилось в нем. – Знаешь, а ведь это не случайный сон. Просыпаясь, я сказал «взыскание погибших»…

– Это означает, что ты не должен отчаиваться, – догадалась Таисия. – Этот образ помогает «погибшим», то есть тем, кто впадает в грех уныния, сдаётся перед болезнью, ложным наветом или другой напастью. Если ты смиришься и забудешь про то, что икона пропала, то ты совершишь грех.

– Богородица просит меня не поддаваться унынию, – согласился Андрей. – Тая, ты правильно все объяснила. Я это чувствовал, но не мог выразить, а ты…

– Сапожник без сапог, – улыбнулась Таисия. – Почему вы, философы, такие беспомощные, когда философская проблема возникает в вашей собственной жизни?

Он прижался к жене:

– А зачем мне сапоги? У меня есть ты!

Андрей прошелся на кухню, выпил воды из-под крана, вернулся в постель. Он испытывал чувство, как будто избавился от бетонной плиты, давившей на его грудь все последнее время – с тех пор, как узнал о пропаже образа «Взыскание погибших» из ильменьского храма. Таисия свернулась под одеялом калачиком и, похоже, уже спала. Она вообще умела засыпать в любой обстановке и после любых, даже самых сложных, разговоров. Он лег на свою сторону кровати, стараясь не мешать жене. Вряд ли ему удастся уснуть до утра.

– Андрюша, – пробормотала Таисия. – Я так счастлива, что ты решился искать икону! Меня страшно пугала твоя депрессия. Но теперь я уверена, ты вернешь ее в храм!

Андрей молча нашел ее руку и сжал. Горло перехватил спазм – это рвались наружу слезы благодарности и стыда. Благодарности к жене, к Богу, к испытаниям, им посланным. И стыда за то, что позволил унынию одолеть себя после того, как начальные поиски иконы не привели к результатам. Но теперь он знал, что продолжит искать икону, обязательно найдет ее и вернет в храм.

И не так уж важно, что пока он еще не знает, как сделать это.

БЕЛОГОРОВ стоял на берегу реки, глядя в ее серо-синие тяжелые воды и еще раз спрашивая себя – готов ли исполнить намеченное? Готов ли отказаться от привычек сытой городской жизни? Поездок в Санкт-Петербург и за границу, общения в богемных салонах, от долгих бесед о живописи, от театральных премьер, каплуна, фаршированного трюфелями?.. От славы, которая пришла к нему, мальчишке из разночинной среды, воспитанном при монастыре, не имеющему ни гроша и умевшему лишь слабо отражать малую толику красоты Божьего мира на своих убогих холстах. Откажется и не пожалеет? Ведь он хочет навсегда изменить свою жизнь.

– Коляска прибыла, барин, – сказал вдруг возникший за спиной Белогорова Макар. – Едемте в город. От реки уже холодом тянет.

Макар всегда держался так, будто не он служил Белогорову, а Белогоров – ему, но теперь это уж точно не имело значения.

– Мы не в город, мы к архимандриту. Он ждет меня.

– Да для чего это в такую даль на ночь глядя тащиться?!

Белогоров молча сел в коляску и с удовлетворением услышал, как Макар распорядился, чтобы извозчик вез в Воскресенское, то есть к владыке Феофану.

По дороге Белогоров задремал. Видимо, в последнее время он слишком часто думал о своей жизни, потому что она привиделась ему в том коротком и поверхностном сне. Он увидел тех, кто составлял его счастье в прежние годы: жену Полину, дочку Лизаньку и младшего из двоих его сыновей – трехлетнего Алексашу. Художник любил их безмерно, а когда его творчество стало приносить стабильный доход, нещадно баловал, словно хотел искупить свой отцовский грех – раскол со старшим сыном Родионом. Родя был ребенком от первого брака, продлившегося всего ничего и кончившегося вместе со смертью Прасковьи, первой жены Белогорова. Зато со второй женой художник прожил в полном счастье десять прекрасных лет. И теперь он не мог вспоминать об этих временах без острой злой тоски. Может быть, именно из-за уверенности в своем счастье Белогоров не ощутил опасности, когда началась эпидемия холеры. Болезнь подобралась так скоро и незаметно, что гибель всей семьи оказалась для него одномоментным мигом полного краха. Остался только Родион. Вечный студент, непримиримый нигилист, отщепенец, бездельник и лодырь. Он приехал на похороны, и тогда ошалевший от горя Белогоров увидел в нем и себя, и Полину, и Лизаньку, и Сашу. Он решил, что больше не позволит сыну отдаляться, что сделает его своей частью, отдаст за него все. Спасет, перевоспитает или смирится с тем, какой он есть. Но уже через три дня и Родя слег с холерой. Вот тогда Белогоров и ощутил невыносимый страх, все отчаяние и тоску оставленного на вечное мучение улетевшими ангелами грешника. Он метался у постели больного сына, звал одного за другим всех врачей, что остались в городе. Он рвал на себе волосы и истово молился за жизнь своего единственного живого ребенка. Однажды ночью он понял, что Родя не дышит. Стал трясти его, затем побежал за врачом. По дороге, наверное, потерял способность соображать, так как очнулся в церкви, у очень старой, покрытой потемневшей олифой, иконы.