Деревенское кладбище было очень старым, деревьев здесь выросло уже больше, чем в лесу, а общий пейзаж отражал спокойствие и мудрость вечного приюта.

Мария и Валентин гордились тем, как обустроили могилу Екатерины Васильевны.

– Во-первых, рядом – Мария Дмитриевна, мама бабушки Екатерины, – рассказывал Валентин. – Во-вторых, место сухое, чуть выше других.

– А в-третьих, смотрите, Андрей, Тая – памятничек-то какой!

Таисия, уважая труды родственников, хвалила результаты их усилий, а Андрей не мог заставить себя и слово сказать. Зимой, узнав о смерти бабушки из телефонного разговора с Валентином, он, где-то в глубине души, не сумел поверить этому. А вот сейчас – поверил, но не смирился.

– Идемте домой, – сказал он. – Пора.

Застолье в этот раз имело печальный оттенок. В основном, из-за Андрея, который, как ни старался, не мог скрыть своё горе. Он заново переживал потерю близкого ему человека, и сердце его сжималось снова и снова. «И вот, ты уже взрослый и родителей схоронил, и дети у тебя большие, но уход бабушки вдруг становится последним штрихом на картине твоего прошлого. Детство, юность, первые переживания и самые яркие сюжеты, которые когда-либо складывались в жизни, ушли в прошлое, так как им нет свидетелей. О них некому вспомнить, кроме тебя самого. Это и есть сиротство», – думалось Андрею.

Видя сникшее настроение основного гостя, несмотря на все попытки Таисии сгладить ситуацию, родственники стали прощаться раньше времени, а хозяева – прибираться. Наконец, когда все разошлись, Валентин, обменявшись с Марией взглядом, вышел на минуту из комнаты. Вернулся он, держа в руках какой-то плоский прямоугольный предмет размером с большую коробку конфет, обернутый в очень старое пожелтевшее, но чистое льняное полотенце. Он сел рядом с Андреем, провел по столу тыльной стороной руки, чтобы убедиться в чистоте поверхности, и положил предмет перед собой. Аккуратно развернул. Подошли Мария и Таисия, молча стали рядом с мужчинами. В комнате повисла какая-то особенная тишина, волнующая и даже торжественная.

– Андрей, я думаю, что пришло время выполнить завещание Екатерины Васильевны, – сказал Валентин. – Ты, я вижу, загрустил. А грусть – это малая капелька отчаяния. Мы все понимаем, что отчаяние – страшный грех, так как большое отчаяние – это потеря Бога. Вот поэтому бабушка и передала тебе эту святыню, икону Богоматери «Взыскание погибших». А вот в этой тетрадке – воспоминания прабабушки, Марии Дмитриевны, записанные бабушкой Екатериной.

Только сейчас Андрей вдруг понял смысл всего происходящего и ощутил трепет предчувствия. Валентин развернул полотенце. Под светом электрической лампы вдруг открылся лик, полный милости и прощения. Андрей сглотнул, неожиданно для себя самого ощутив мощный внутренний подъем. Он поднял глаза на жену – она едва заметно улыбалась, словно отражая в своих чувствах все то, что содержала в себе святыня. Тогда впервые Андрей заметил едва уловимое, но совершенно очевидное для него сходство между ликом Богоматери и лицом Таисии. Этой мыслью он никогда и ни с кем не поделился, понимая, что в ней есть – пусть небольшое – святотатство. Даже Таисии не следовало этого знать. Но и спустя годы, видя эту икону или ее изображение, он вспоминал о жене и об этом самом моменте обретения «Взыскания погибших».

«Не позволь мне отчаяться!» – попросил Андрей, глядя в глаза Девы.

БЕЛОГОРОВ стоял в мастерской монастырского столяра, рассматривая доски для иконы. Он мучился выбором уже несколько дней, терзаемый мыслью о том, что неправильно составленная или плохо обработанная доска может испортить всю его работу. Столяр, между тем, попался зловредный и делать доску по параметрам и требованиям Белогорова не желал. Говорил, что доска – се есть часть креста Иисуса и капризничать с такими вещами грешно. Недружелюбие его было понятно: Белогоров в Свято-Духовом монастыре смотрелся совершенно инородно – светский по виду и поведению человек с претензией писать иконы! Здесь и своих иконописцев было пруд пруди и все – уже известные. Неважно, что иконы мастерами не подписываются, как обычные картины. Знатоки прекрасно различают разные иконописные школы и почерки иконописцев. А вот рука Белогорова будет отличаться от манеры местных мастеров и как это отразится на их репутации – неизвестно.

Белогоров мог бы ответить на эти нападки, если бы они высказывались ему в лицо, но монахи замолкали при его приближении и прятали глаза. Впрочем, его позицию знал настоятель, с которым художник встретился после благословения архимандрита.

– Вам не надо опасаться за репутацию наших мастеров, – пояснил настоятель Белогорову. – Владыка дал благословение только на один список, а он уйдет в новую церковь в Старом Ильмене, где его видеть будут только местные верующие, а не знатоки канонов.

Несмотря на свое внешнее несоответствие монастырю и всей братии, Белогоров собирался подойти к делу со всей серьезностью. Он видел в работе над иконой не столько творческую задачу, сколько духовную практику. До начала работы следовало очистить душу через пост и молитву, а уже затем брать в руки кисть. А перед этим следовало подготовиться. Найти доску с ковчегом, то есть, выемкой на лицевой стороне, где собственно и расположится образ. Подготовить все составляющие для краски или правильно сказать – темперы. Подобрать кисти, сделать эскизы, найти удобный для работы угол в мастерской. На такие вещи было бы обидно отвлекаться, когда придет творческий экстаз. Во всяком случае, Белогоров очень надеялся на его приход. Держа в руках очередной брусок липы, Белогоров снова видел в нем лишь недостатки. Он положил дерево на стол и пошел прочь. Вышел за монастырские стены и направился в город, а точнее в храм, где находилась икона, с которой он собирался делать список. Добрался часа через полтора, прилично устав, и, переступая порог храма, не подумал собраться с мыслями. Он остановился перед иконой «Взыскание погибших», разглядывая, как в солнечном свете мерцают слои темперы и думая о том, что доска для иконы должна быть еще и высушена правильным образом…

Невольно его взгляд встретился со взглядом младенца.

– Что же это я? – ошарашено произнес Белогоров. – О чем я суечусь? О чем беспокоюсь? Разве дело в доске? Дело во мне. Я боюсь начинать работу, так как не верю, что справлюсь. Я хороший художник, но по силам ли мне передать истину? Господи, я просто боюсь неудачи!

Он огляделся по сторонам. Несколько прихожан молились в разных частях храма, не обращая на Белогорова ровно никакого внимания.

– Страх работы – это погибель для художника. Матерь Божья, не позволь мне отчаяться!

Он постоял возле иконы еще немного, но ничего особенного больше не почувствовал. Разве что растущую уверенность в том, что пора начинать работу. В тот же день он выбрал доску для списка и начал поститься.

…Несколько дней отпуска на родине стали для Андрея духовным путешествием в свои воспоминания. Он много бродил по округе, думал о братьях и друзьях, а с теми из них, кто остался жить в селе, постарался встретиться и пообщаться. Не удалось увидеться только с Захаром Тимофеевым, который, по местным меркам, стал большим человеком – возглавил сельскую администрацию. Видимо, местная власть решала во благо земляков какие-то небывалые по объему задачи, так как Захар не нашел минутки для встречи с однокашником. Это было жаль – в детстве и юности они дружили. На обратной дороге Андрей уже не вспоминал о прошлом – его отпустило. Он размышлял о будущем, и не только о своем. Икона ехала с ним, аккуратно уложенная на самый верх его чемодана вместе с тетрадкой воспоминаний прабабушки. В тетрадку Андрей пока не заглядывал – он предвкушал этот особый момент и ревниво загадывал, что останется с ценными словами один на один, сам их прочитает и ни с кем не поделится! И только насладившись, он позовет Таисию с детьми и уже вместе с ними начнет изучать записи пристально. Тут он подумал об иконе, причем с тревогой. Святыня выглядела, мягко говоря, неухоженной. Она нуждается в реставрации, а потому следовало срочно связаться с приятелем Николаем, профессиональным реставратором, и попросить его обновить икону. Только бы он был свободен и в городе!