СОБЫТИЕ Рыба-гора подплывает к Блейку и тихо свистит ангельским свистом, пастушьей свистулькой, а за окном: мальчишка с ветряной мельницей в руках, дым над крышами, солдат-инвалид, пятна гортензий в окнах, трактир, телега с бочками, крики рабочих с речки, существо без крыльев, голое как мешок, больше Тауэра, простерлось до звезд, раздутое, без слов, без жабр, без глаз, и песни из трактира, водокачка, клетки с птицами, франкмасонская таверна, на дверях табличка «Лекция о Платоне мистера Томаса Тейлора», Mr. Taylor on Plato, раздутое как мешок, без слов и без жабр, выше башни, снежок и пятна навоза. Слова не жабры, и жабры не слова. У слов есть жабры, и тогда они плывут как рыба, а если узоры, то летят как бабочка. Рыба подплывает к Блейку и тихо свистит. Океан блещет гравировальной волной. Из горла мистера Блейка рыбе ответствует птичка. ТОВИТ Трупы приходят и уходят как медведи или облака, как ветер или корабль. Товит хоронит трупы, окунается в скверну. Приходят и уходят, как берега, как новая кровь в красных колесах аорт и вен. Как зима или осень. Товит кладет труп в прозрачную сферу, вкладывает сферу в другую сферу, а ту еще в одну небесную сферу, и сферу Юпитера в сферу неподвижных звезд вталкивает Товит плечом мускулистым, как камень вкладывают в центр бегущих по пруду кругов, и стеклянная лодка последнего неба уносит ожившее тело. Трупы приходят и уходят, оживают, снова уходят, небеса сворачиваются и разворачиваются, как баян или гимнастерка. Товит сжимает кремень в горсти — выбегает из камня слеза. Небо сжимает Землю кулаком мускулистым — выступает из праха Товит. ЧЕЛОВЕК-КОЛОДЕЦ Мимо автомобилей, фосфоресцирующих, как перегной, человек-колодец раскрыт во все стороны плещущей глубиной. Как ветер, парусник, парусами поймав, ведет, иль чуткой бровью щекочет луну кот, он ловит внутренний шум шорохов, гул пустот. Космической станцией над тротуаром висит, серебряный лабиринт, невесомый монстр, живой головой в толпе шелестит, уходит ручьем в овраг, под змеиный мост. Сорок срубов он держит в себе, глубиной дрожа, как штангу в рывке силач, если рвануть вовнутрь, и стоит, словно черный джип средь стеклянного гаража, и сыплется, хрупок, хрустален, как плот, пруд. Кто ему песни пел, кто по нем горевал, свечку кто задувал или к плечу приник? Но стонет, Лаокоон, разведя себя змеем в провал, чтобы шел, удлиняясь, в черную глубь крик. Ему друг – заводная пуля, колодезный ангел, пес, что сбежал с живодерни и роет в себе дыру, да срамной Катулл, что хрипит и, как танкер, бос, подыхая от полнолунья, полыхающего по нутру. Человек-оркестр колодцами втянут, как рояль что изогнут вовнутрь нарастающей тягой струн, чтоб до сердца тонул моцартов вещий пятак, человеком вставал неоплаканный в поле труп. Он плывет по волнам, завязывая волну, в узел жизни – солдат, земли нестерпимая ось, от него лучу прямей и круглей холму, и воздушному кораблю в свете играть насквозь. Персефона тебе сестра, а брат закадычный – холм, то-то тихую песнь поют, то-то бредит брод… И стоишь ты в колодце лучей, нестерпим и гол, и немая вода вяжет черный от вопля рот. «Куда уходит юла, пока стоит…» Куда уходит юла, пока стоит? В рощи, осенние рощи уходит юла, где деревья гудят, как она, как она, идут. А на Луне Каин хворост несет в бесшумной, как гул, тишине. Куда уходит зеркало, пока стоит? В рощи, осенние рощи уходит оно, может, пруд отразит, облако, может, селезня. Куда ты уходишь, селезень, когда гудишь, как юла, отцеживая вес, словно запотевший фужер? Куда мы все собрались, стоим, покачиваясь, кивая, хватаясь за ускользающую вертикаль. ОСЛЕПЛЕННЫЙ СОБОЙ На одном колене, как Геракл от душ, ты защищался от слепых век, облепивших тебя, как раковины корпус судна. В каждой жил мир, тот, что ты видел прежде, но тебя звала полная слепота, ты защищал ее, отдирая с себя твердых моллюсков с тиканьем сердец меж створок, с криком: «это ручей! » , с лунным отсветом белых ног. Никто не ослеп сполна. Никто не отдал все свое зренье богиням, дочерям Памяти, чтобы принять взамен голубую свистульку, босые ноги и странный предмет, который не опознать. НЬЮТОН Воображение есть форма красоты, и караван идет в воображенье, и им рожден – бескрайний караван из голых Ньютонов идет в пустыне, и снег летит на камни и песок, на двойников, бредущих к горизонту с лиловой и смиренною звездой, и на полип, который, словно мозг, иль мускул, заживо прилип к плите и движет землю, камни и людей, и тварь, которой мозг принадлежит, вопит от нестерпимого усилья, и сокрушает ось земную удар Левиафана. Порхать, как бабочка над солнечным ковром! И расскажи мне, маленькая фея, крошечным ртом о мире и гигантах, — бормочет Блейк, и лоб его блестит. |
