А. Тавров Плач по Блейку I ПЛАЧ ПО БЛЕЙКУ АНГЕЛ БАБОЧЕК Ангел бабочек на север идет, как мешок с высыпавшейся мукой, если нет мешка. Он себе кажется со стороны луной, а людям он след блуждающего мелка. Каждый в нем – бабочка, стоящая на лету, как звезда с бессмертною головой — превращается в дерево, лебедя или тайную наготу, невмочь от пенья остаться самим собой. Он идет и трубит в зеленую как трава трубу, и авианосец идет как овца за ним, а матросы порхают на вертолетном кругу — каждый как стая, как неохваченный дым. В нем смешались с траурницей – белизна капустницы, свет смешался и мрак, и он отражается в зеркале как весна, а в другом – как конь апокалипсиса и прах. Не обернись на него – умрешь! лучше и дальше играть в костюм, в любовницу, армию, медный грош, в дольче, в габбану, вообще, в парфюм. Вот он смотрит в тебя глазами, что состоят из тебя и земли, тебя и реки времен, и он плачет и пляшет, и слезы его горят васильками и бабочками без лиц и людских имен. Он проходит как облако, зеркалами его не взять, не зацепить рукой, и пуле он невидим, и расширено облако криком нездешних стай, волочащихся сдутым куполом вслед за ним. А заглянет в реку – обращается в деготь, в кровь, только бабочки в горле шумят, словно крови бег, и ты – сам из бабочек – ложишься как долгая бровь в бабочкин снег – в далекий стеклянный снег. ЩЕЛЬ Горящий человек заходит в сад, он в языках огня, и крик как сад, он видит, как в саду стоит олень, и видит щель меж ребер, словно свет. Он смотрит в щель, а там стоит олень, такой же, только больше и точней, и как из-под двери, горит в нем свет, и кто-то тихо говорит за ней. Горящий человек глядит сквозь щель и видит там оленя из слюды и звезд, и вышел он на мировую мель, и там стоит среди живой воды. И щель горит в ребре, а там, за ней стоит олень, и мирозданье всё кружит в хрусталике на дне зрачка, и щель горит в его боку, за ней стоит горящий человек, весь в языках, и щель в его боку полна огня, и шепчет рот ее: нет, ты не прах, ты – это свет, что сотворил меня. БЛЕЙК И МЛАДЕНЕЦ Уильям Блейк парит в дирижабле, а дирижабль в другом парит дирижабле, а тот в Уильяме Блейке, странная, если вглядеться, фигура, как снежный ком, вывернуть в капли из садовой лейки и поместить в сферу неба, откуда берется дождь. Блейк идет в сторону Оксфорд-стрит, его спина в пламени, замечает подкидыша на пороге, берет его на руки, видит драконьи крылья, но не отбрасывает, а что-то шепчет в ухо. Уильям – тертый калач! Сатана, говорит Уильям, это неправильное слово, правильное – Force, Сила, и несет дитя в приют мимо трактиров, набережных, инвалидов, мимо луж, телег, хлопающих калиток, мимо служанок, клерков, грузчиков, открытых окон, Уильям идет как разорванный кокон, ставший бабочкой в воздухе достоверном, мимо матросов, баров, мимо таверны с государственным флагом, славься и правь морями, бабочка с выгоревшими бровями! Первая сфера Англии – ангел по имени Сандальфон, снег на него сыплется со всех сторон. Совесть – это форма пространства и речи. У Блейка на спине зажглись все свечи. Любовь это то, что формирует формы, гнет брег и губы, но щадит тростник и рыбацкие шлюпы. Младенец умирает, совсем синий, но Блейк донесет младенца, он донесет младенца, завернув в свое сердце бум-бум, в свое сердце бум-бум — одно и то же сердце для лошади, рыбы и бабочки. Наших форм не видят ангелы, все это бред собачий про нежных ангелочков. Язык смерти – все, что мы тут столь важно делаем и вещаем — им неведом, и сами мы им неведомы. Ангелы видят сердце Блейка – что-то вроде безрукого и безногого инвалида, в лучах плывущий обрубок, что-то вроде пустой байдарки на зеленой реке — звезда Престолов. ГОГОЛЬ В РИМЕ
Николай танцует на площади, а птица в небе, чарторыжская липа цветет, майор Ариэль! Что произойдет, то вновь повторится раз в миллион лет карамелькой под языком. Николай, он из плаща и носа, из башмака и каштана, он Себастьян из молочной буквы, из дыма под языком, оскал его волчий, и плачет глаз-горемыка, зыблема жизнь – полиэтиленом на рогах у лося. Твердая твердость есть в Риме, легкая тяжесть, зрячая зрячесть есть в нем и вещная вещность, кровная кровь и солнечность кровли есть в Риме, и птица спешит по гнездо в небесах тороватых. Вдохнет он себя, а выдохнет серебро Дона-реки, ни с кем ни знаком, ни рыба, и ни Тарас, качает себя на кроватке – ребро напоказ, ах, гули-гули! ах, Коленька, ах баю ! Идет и уходит, как снег под лучом в овраг, плавит себя до черепа и ноги, уже на свободе и призрачен, словно враг, когда жизнь на луну уносят, блеснув, штыки. От письма-человека остается сфера, стекло, как от птицы яйцо, от туши сгнившей – жакан, от всего остается сфера в сфере другой, объятая третьей, и в ней стоит ураган. Катайся, круглись, стукайся, закругляй, пока живешь и бормочешь вещи или слова, себя узнавая как край, выступивший за край себя самого как карта, как синева. |
